Пока они шли по снесенному селу и потом по тропке вдоль Огосты, учитель узнал от своего спутника, что тот в молодости целых десять лет прожил в Венгрии. Сперва батрачил в усадьбе одного богатого огородника, а после, поднакопив малость деньжат, приобрел свой участок и работал на себя. Разбогател, прикупил еще земли, нанял работников — земляков из Севлиевского края.
— Был я тогда молодой, здоровьем бог не обидел, работы никакой не боялся. Ляжешь, бывало, что называется, без рук, без ног, а на зорьке уже вскакиваешь, везешь овощи в Будапешт. Темнотища, глаза слипаются, а я фарами ощупываю дорогу, спешу первым разложить товар, — подробно рассказывал он о своей жизни, словно рядом шел не незнакомый человек, а старый, близкий друг. — В нашем ремесле есть несколько правил, и я неотступно их соблюдал: первым вывози на рынок ранние овощи, старайся, чтобы твой товар выглядел лучше, чем у других, и умей привлечь покупателя — отвесь на сто граммов больше, никогда не обвешивай… Так я и вел дело, и все шло прекрасно. Денег было навалом. В какой карман ни сунешься, всюду шуршат банкноты.
Говорят, деньги закабаляют, но я в кабалу не дался, не стал их рабом. Купил большой дом. Решил: «Натерпелся ты, Марин, нищеты, так поживи теперь в свое удовольствие!» Женился и зажил припеваючи. В воскресенье вечером, бывало иду в какой-нибудь шикарный ресторан, приглашая приятелей. Охотники на это всегда найдутся. Веселимся до полуночи, цыгане наяривают на скрипке у меня над ухом, а у подъезда стоят три пролетки. Извозчики дремлют на козлах, — знают, что в накладе не останутся, ждут. На первую пролетку кладу шляпу, на вторую трость, в третьей разлягусь сам, а поскольку весу во мне тогда было с избытком, извозчики от скрипа рессор мигом просыпаются… Представляете поездку по спящему городу? Копыта цокают, кругом — тишина, только эхо отзывается. То тут, то там зажигаются окна. Разбуженные люди выглядывают из-за занавесок, дивятся, небось, какой это ненормальный трех извозчиков нанял: двое шляпу и трость везут, а третий — его подвыпившую особу…
— Как видите, беспутные годы… — повернулся к учителю увлеченный своим рассказом гость, и Христофор Михалушев различил в его зрачках сияние осенних деревьев — так высветленных воспоминаниями, что учителю померещилось полуночное сверкание будапештских окон, которые вот так же смотрели в глаза этого странного человека. — Безумные годы, которые каждый должен прожить, чтобы было потом о чем вспомнить…
Они подошли к дому. Перед дверью стоял нагретый солнцем стул, и гость, утомленный прогулкой, тяжело опустился на него. Мягкое тепло осеннего денечка разлилось по телу, и он блаженно зажмурился.
— Хорошо мне у вас, — сказал он. — Шум реки убаюкивает, успокаивает нервы. Всю жизнь мечтал пожить у воды, и все не случалось. Я буду вам признателен, если вы разрешите переночевать. Спешить мне некуда. Поудим рыбу, таксиста сгоняем в город за вином, посидим за стаканчиком, побеседуем о том, о сем. Я уже старый человек. Приехал повидать напоследок людей, с которыми когда-то водил дружбу, и попрощаться с ними. Вряд ли еще когда решусь переплыть океан. Вот уже в четвертое место наведываюсь, но так никого из былых друзей и не встретил, не удалось. Все ушли из жизни, не дождавшись меня, — он с горечью усмехнулся. — И вряд ли кто из них в свой смертный час вспомнил обо мне…
— После того как сына увезли в лечебницу, я в доме один, — отозвался учитель. — У него было худо с нервами, душа металась, и однажды приехали за ним и увезли… Я буду рад, если вы останетесь. Угостить вас мне особенно нечем, но сюда наведывается один парень, приятель моего сына — он и нынче под вечер привезет мне хлеба, простокваши и, если раздобудет, колбаски… Рыбы, как вы сказали, можно наловить, хотя здесь на этот счет строго и штраф большой. У меня есть небольшой невод (я его прячу на чердаке), можем раз десять забросить в реку, но если поймает Лесной Царь — помоги нам бог…
— А кто это? Местный начальник?
— Ну уж и начальник! Простой лесник, но весь район держит в страхе. Нюх собачий, со следа не собьешь… Много лет назад выстрелил в одного паренька из-за нескольких рыбешек, — и потом тому ампутировали ногу…
— Дайте невод мне, — внимательно дослушав, сказал гость. — В меня он вряд ли выстрелит. Бегать я не могу, так что встанем лицом к лицу. Я эту породу знаю: мелкие холуи с нечистой совестью или фарисеи — корчат из себя неподкупных, а на самом деле норовят нажиться на чужой беде… Такому сунь в лапу, он сперва поломается для виду — дескать, не хочет марать свою совесть, но стоит вглядеться в глаза, как увидишь, что в них написано другое. Набей ему глотку, как гусю, и он вмиг перестанет шипеть и бить крыльями, а зашлепает следом, готовый покорно тебе служить.
Учитель принес с чердака невод. Свинцовые грузила звякнули в ногах у гостя. Тот пошел в дом переодеться в старый костюм Христофора. Выйдя на порог в коротких, чуть не до колен, штанах и с трудом застегнутым на животе пиджаке, снисходительно усмехнулся при виде своего отражения в окне, закинул невод на плечо и зашагал к реке. Он бодро ступал босыми ногами, сухая трава щекотала ступни, и его душа светлела, предвкушая радость, какую он испытает на речных бродах…
Прикатил на своей таратайке Муни. Привез только хлеба и простоквашу, за колбасой была очередь, пока подошел — колбаса кончилась. Христофор Михалушев завернул хлеб и банки с простоквашей в газету, от мух, и пригласил Муни посидеть с ними. Муни двинулся к дому, провожаемый подпрыгивающей тенью, сел на стул и сказал, что писем от Маккавея еще нет.
Он бы, наверно, посидел подольше, если б Христофор не сказал ему, что у него гость, приехавший из-за океана. Муни увидел в окно его одежду, на спинке стула висел синий костюм элегантного покроя, а сверху широкий галстук, — и так как из-за своего недуга он стеснялся незнакомых людей, то не стал ждать, пока канадец вернется с реки, хоть и любопытно было поглядеть на человека, приехавшего из такой дали, поговорить с ним… Муни сказал учителю, что ему надо съездить в Чипровцы, починить телевизор одному технику с рудника, и, опираясь на обмотанные бинтами дуги костылей, двинулся к машине.
Христофор Михалушев знал, что поездка в Чипровцы лишь предлог, но не обиделся — он понимал, что друг Маккавея таким образом спасается от тягостного чувства собственной неполноценности.
Муни уехал. Учитель пошел к реке.
Широко расставив ноги и шатаясь, потому что ступни соскальзывали с мокрых камней, гость забрасывал сеть не как новичок, а размеренно, ловко, и от этого все его тело приходило в движение, которое передавалось сети. Она взлетала с тонким свистом, какой рождается от крыльев вспугнутой птицы, распрямлялась в небе — позолоченная солнцем, гибкая и плавно опускалась на свою тень посреди реки…
Христофор Михалушев обвел взглядом отмели и, нигде не приметив Лесного Царя, успокоенно продолжал наблюдать за тем, как старый огородник из Ванкувера выбирает сеть, как бросает ее на песок и не торопится вынимать из нее рыбешек, а смотрит, как они прыгают на песке…
Таксист подъехал в условленный час, но его снова послали в город за вином.
Когда солнце уже садилось, он появился снова, привез дюжину бутылок. Получил полагающееся вознаграждение (не глядя сунул купюру в карман), поблагодарил с улыбкой, какой, вероятно, удостаивал своих пассажиров не всегда, и пыльная машина покатила назад, к шоссе. Подскакивая на ухабах разбитой дороги, таксист оглянулся и еще раз кивнул стоявшему у порога высокому человеку с бритой, розовой от закатных лучей головой.
Этот человек дождется такси завтра вечером, вернется в город и двинется дальше по неведомым своим дорогам…
Ужинать сели поздно, когда уже светила луна, и все поречье плыло под тихую музыку раннего листопада. Зажженная лампа отбросила на стену тени усевшихся за стол людей. Обе тени задвигались, ночные бабочки окружили их, и комната ожила, повеселела. Учитель улавливал звуки жизни дома в потрескивании пола и позвякивании стаканов с вином, где отражался огонек лампы.
