— Стар я уже, меня не искусишь яблоком, — сказал Христофор Михалушев змее, которая все так же неподвижно лежала, опоясав старое дерево, — золотистая спина, изумрудные глазки, будто только что сотворенная кистью иконописца. — Я давно испробовал твоего плода и полной мерой изведал все, что может вынести душа человеческая. Только яда твоего еще не испил, но, бог даст, минует меня чаша сия…
Он пошел дальше. Наступил на опавшую яблоневую листву, под ногами нежно сохнули лепестки, оброненные ветками, которые пышно и печально цвели под осенним солнцем.
Змея проводила его взглядом, но не сползла на землю. По-прежнему обвивала старую яблоню, держа в зубах плод, к которому не потянулась рука учителя. Вероятно, змея поджидала тут другого человека — юного, еще не познавшего мнимых радостей жизни или же еще не родившегося на свет, который будет зачат здесь, среди охваченных запустением деревьев.
Ведь змея была мудрой и знала, что ничего на свете не вечно и затопленное водой когда-нибудь вновь воскреснет.
А воскресшее долговечнее и мудрее, потому что вышло оно из лона смерти…
Рано утром на дороге показался Лесной Царь. Дуло карабина, покачиваясь, блестело под лучами встающего солнца. Впереди него шагали четверо лесорубов с топорами. Стальные лезвия их топоров тоже блестели на солнце и, несмотря на возраст этих людей — его выдавала седина, — в их поступи отражалась бодрость и свежесть апрельского утра. В первую минуту он решил, что лесник с утра пораньше поймал на вырубке браконьеров и ведет их в город, чтобы передать в руки властей — не зря же он шагает у них за спиной, как конвоир за арестантами. Но потом, прислушавшись к их голосам (они о чем-то друг другу рассказывали и смеялись), увидев, куда они направляются (компания повернула вдоль реки в сторону села), учитель понял, что дело совсем в другом…
Невообразимо светлыми и свежими были апрельские утра в поречье Огосты. В солнечном свете, который человек ощущал не только телом, но и мыслями, был какой-то особый холодок, какой бывает в этих краях только весной: то была прохлада еще не прогревшихся заводей, терпкий запах древесного сока, заслезившегося по вьющимся лозам, влажное благоухание расцветающих деревьев. Все сливалось в единое ощущение молодости, вечности, и хотя ощущение это было обманчивым и быстротечным, как сама жизнь, душа воспаряла над заботами — даже та душа, которой судьба уже преподала горькие уроки, — она очищалась от будничного и тленного, и пчелы жужжали в ней, как в серебристых ветвях яблони…
Яркостью зелени и белизной цветущих деревьев весна затянула все раны снесенного села: скрыла из виду фундаменты былых строений, раскиданные обручи от старых бочек, разбитые глиняные горшки, от которых шел кислый дух солений…
Все было в цвету — даже крохотный куст терновника, даже сохнущее дерево, где уцелела одна-единственная веточка… Туда-то и направлялись четверо лесорубов в сопровождении Лесного Царя, и при первом же ударе топора старый учитель понял, зачем они шли.
Для разрушенного села пробил последний час.
В сознании многих его жителей, переселившихся теперь кто куда, этот уголок земли давно уже был мертв. У них не находилось времени наведаться туда, где они родились и выросли, где покоятся в могилах их близкие. Даже если и приезжали когда, то ненадолго: снимут урожай слив или грецких орехов (если никто не успел опередить) или выкопают в родном дворе луковицы гиацинтов и тюльпанов для балконов своего нового жилья. Христофор Михалушев не переставал дивиться тому, как быстро эти люди пустили корни в другом месте, как легко, не переболев, прижились на чужой земле…
Он был другим человеком — образованнее их, побывавшим в других краях, — и, казалось бы, ему-то легче всех распрощаться с этим затерянным среди холмов селением. В конце концов, что он терял? Он дослужился до пенсии. Получил немалую сумму за снесенный дом, купил участок в городе, близнецы из Чупренова отдали ему один этаж, он вырастил саженцы, посадил цветы… Город — это совсем другое: улицы, залитые асфальтом, магазины, автобусы. Хочешь — иди в театр, хочешь — сиди в кафе. Даже специальное кафе есть для пенсионеров: хоть с утра до вечера играй в карты да кофеек попивай…
Стук топоров прервал его раздумья. Эхо взлетало одно за другим и падало наземь, а рядом падали цветущие плодовые деревья. Лесорубы перекликались между собой, оттаскивали их на улицу и сваливали там в кучу. Работа спорилась и веселила их (наверно, они слегка выпили перед тем, как к ней приступить), и учитель видел, как обнажается под их топорами бывшее село, становится просторнее, бесцветней и словно бы чужим; у него было чувство, что он впервые видит побелевшие холмы, слегка закругленные, с метинами, которых он прежде не замечал, похожие на голову насильно остриженного мальчика, чьи роскошные кудри упали к его ногам…
Вечером лесорубы долго мылись у источника по ту сторону мельничного ручья, потом напились воды и зашагали к излучине реки, где виднелся железнодорожный мост. Лесной Царь не пошел с ними. Он заметил, что учитель колет дрова, почуял запах только что растопленной печки и, ощупывая карманы — нет ли там сигаретки, — направился к домику. Поздоровался, вытер запылившийся козырек фуражки и, водворив фуражку на место, удостоверился, что кокарда — точно на середине лба, где, как он любил говорить, проходит воображаемая линия носа. Потом вынул из печки головешку, зажмурился — дым щипал глаза — и, посвистывая ноздрями, блаженно вдохнул ароматный табачный дымок.
— Умаялись! — сказал он и, подтащив табуретку, откинулся к стене. — Гляди, на что руки стали похожи… Ничего не поделаешь — пришлось подсобить. Такие заросли! Все цветет, переплелось, лоза обвила стволы, ежевика разрослась… А надобно все истребить и расчистить, пока не прибыли тракторы.
— Какие тракторы? — взглянул на него учитель. — Что им тут делать?
— Пахать будут… Чтобы, когда вода придет, на дне ничего не было.
— А когда придет вода?
— Когда-нибудь да придет… Плотину-то строят вон, засыпают… В городе разговор идет, будто в здешнем холме карстовые пещеры обнаружили. Ну, приостановили работы, исследуют… Вот будет номер, если вода поднапрет да и прорвет холм…
— А ты поспешил привести лесорубов?
— Я же не по своей воле. Выполняю приказ.
— Как раз тогда, когда деревья в цвету? Неужели у тебя не щемит сердце, когда ты видишь, как валятся старые яблони и черешни, на которые ты забирался в детстве?
— Раз велено рубить, какая разница, когда за топор браться? — Догоревшая сигарета обожгла губы, и Лесной Царь сплюнул. — Ты же служил в солдатах и знаешь: приказы не обсуждаются, а выполняются.
— Служил я давно, но и тогда и позже старался обойти это унизительное правило. Ты знаешь, я человек мягкий, но никто не заставил бы меня поднять руку на цветущее дерево… Я всю жизнь учил детей и когда вижу в апреле деревце в белом цвету и возле него ребятишек, то думаю: «Господи, несмотря ни на что жить все-таки стоит…» Для меня цветущее дерево — это дитя, можешь посмеяться над моими словами, но так я думаю. Даже самое древнее, выдолбленное дятлами дерево — тоже дитя, ведь и оно юным сердцем радуется солнышку и насквозь пронизано светом… Земля, наверно, состарилась бы очень быстро, — продолжал учитель, — если бы не цвели деревья, не возвращали ее раз в году к истокам всего сущего, к молодости. И ты, способный выстрелить в человека, если заслышишь в лесу его топор, взялся уничтожать цветущие деревья?
— Я человек темный, учитель, не умею говорить мудрено, как ты, но одно скажу тебе: не все ли едино, когда срубишь дерево, если на то есть приказ? Весной ли, осенью, — а лежать ему у тебя под ногами…
— И все-таки — другое дело… Облетевшее дерево как состарившийся человек: можно его пожалеть, а можно, если сердце у тебя злое, сказать ему: «Прощай, ты уже отжил свое, пора…» Но лучше всего, чтобы рухнуло оно не от топора, а от грозы или молнии. Так судила природа, и в этом самая большая мудрость.
