Катька замолчала, утерлась платком, съела конфету, которую ей подсунула Марья, и сообщила:

— Не брат он мне, ваш Сандрик, баушка. Такой из себя… — Катька не знала, как объяснить, какой Сандрик.

— Почему ты так решила, Катюша, что он не брат тебе?

Катька напрягла мозги — аж лоб вспотел:

— Эта, ну, его мамка, какая? Да разве ж она могла… — Тут Катька покраснела, потому что говорить о «таком» с баушкой было нельзя.

Марья пожала плечами:

— Катюша, ты еще многого не знаешь в жизни. Скажу тебе так: бывает, дорогая моя девочка, по-всякому, и ничего страшного нет в том, что Сандрик не обратил на тебя внимания: конечно, откуда он знает, что ты его сестра? А он — добрый, и когда узнает и привыкнет к этой мысли и к вам, то все будет по-другому. (Говорила, а сама не верила ни на грош — знала она своего Сандрика! А зачем их туда послала? На съедение? Чтобы самой чистенькой остаться? Дрянь она, старая Марья!)

Марья спросила Катьку, которая уже с удовольствием дула горячий чай с ворохом конфет и печенья.

— А что ты ко мне приехала? Ты что-то хочешь мне еще рассказать? Отец с Сандриком виделся? Говорил?

И тут Катьку как прорвало. Забыт был вкусный чай с конфетами, она залилась слезами и бессвязно начала вываливать Марье ошеломительные сведения: что папка пьет, а патлатая с Сандриком крутит любовь и над Катькой изгаляется, и Лерка эта папку все заставляет, и чего-то они надумали, и она, Катька, за папку боится, его там прибьют! Они с Леркой какие-то деньги хотят забрать у Сандрика или у кого еще. А патлатая все у Катьки выспрашивала, и Катька сказала ей, что Сандрик ей, Катьке, — братик! И Катька уехала…

Марья машинально оглядела кухонную полку — валокордин есть, слава богу! Налила в стакан, почти чистый, чуть отлегло, но только — чуть.

— Какая Лерка? — спросила она, все еще ревущую Катьку, очень строго, и та, всхлипывая, но уже тише, сказала:

— Марины, тетеньки моей покойницы подружка, такая крашеная, как кукла… Там, в этом, в доме отдыха, живет, с нами ехала! Она и папку к вам подсылала, а я вас полюби-и-ила!.. — И Катька снова собралась было завыть, но Марья рывком дернула ее за плечо — замолчи!

Остановись, Марья, на минутку и хорошо подумай! Успокойся. Никто никого не убьет, это ясно. Будет грязный скандал, затейницей которого является она, Марья Павловна.

— Катя, — спросила она спокойно, потому что Катька немного успокоилась, видя, что «баушка» сидит тихо и не ругается на нее, — а кто такая «патлатая»?

И Катька более-менее связно ответила:

— Лизка… (Ах, вот оно что! Дочь Инны и Алека! О господи! А Наташа? Как она?!)

— Катя, — сказала Марья, — ты попей еще чайку, вот колбаска, поешь, а я пойду соберусь, и мы с тобой поедем и во всем разберемся. Все будет хорошо, не бойся, девочка, — закончила она ласково и погладила Катьку по голове, та посмотрела на нее, как преданный и любящий щенок, только что не заскулила, и у Марьи заныло сердце от жалости.

Она собралась быстро: надела приличное платье, повязала красивый шарфик (праздник все-таки!), натянула лучшие сапоги — теплые, кожаные, на удобном толстом каблуке, и ринулась в коридор за шубой. Но то ли ее волнение, то ли ощущение теперь уже непроходящего озноба, то ли коврик… — она как-то неловко подвернула ногу и мягко упала на свой любимый бухарский коврик. Тут же, ругая себя за неловкость, хотела вскочить — и поняла: у нее сломана нога, адская боль пронзила ее. Марья задрожала: не дай бог, она потеряет сознание и тогда уж — все… Немедленно что-то придумать! Написать. Записку! Пусть девочка передаст, и только.

Когда Катька увидела полностью одетую для поездки «баушку Маню», лежащую на полу, она вылупила глаза:

— Ой, ты упала, баушк, давай подниму, чего лежишь-то?

Марья решила, что особо объясняться с Катькой не станет, а по-деловому, насколько это с ней возможно, даст простое задание:

— Катюша, дай мне листок бумаги и ручку. — Объяснила где. Катька, побоявшись спросить, чего это сама баушка не идет, а все лежит на полу, принесла листок бумаги и ручку, и Марья нацарапала записку Алеку. Писать было трудно, от боли мутилось в голове, но основное она высказала: гнать в шею работника, которого она, Марья, прислала. Девочку, если можно, пока оставить на даче. И в шею работникову подружку. Они, к сожалению, шантажисты, и Марья глубоко виновата, что доверилась им… Но об этом потом. Сама приехать не может. И припугнуть милицией. Больше никого не посвящать в эту историю. Потому и пишет Алеку.

Вот такую записку должна передать Катька.

Марья, почти теряя сознание, попросила Катьку зайти к соседке и позвать ее. Тут только Катька отважилась спросить:

— А чего вы не встаете? (Она даже «баушкой» перестала звать Марью, так как была ошарашена ею, лежащей на полу и пишущей письмо!)

— Отдыхаю, — ответила Марья, и Катька протянула:

— А-а…

Марья напоследок еще сказала, что если Катя передаст секретно это письмо дяде Алеку, то все будет хорошо, папку никто не тронет и поедет он в родное Супонево.

Катька уплелась, вновь повесив на плечо свой рюкзак и тяжело вздыхая.

Катька притащилась на дачу уже в темноту и пролезла в сделанный папкой лаз и пошла сначала, как баран в стойло, в домик, который они с папкой занимали… Там сидели подвыпившие папаня и Лерка.

— О-о! Заявилась! Откудова? — удивился Санек. — Ты ж писала, что к мамане сдуваешься.

Катька молчала.

Спасла положение Лерка, смекнувшая, что для их плана Катька очень кстати. Только вдолбить ей как следует. И Лерка спросила, как бы утверждая:

— Да, наверно, ты, Катюх, никуда и не ездила?

Катька, не отвечая, утвердительно кивнула, и слезы закапали у нее из глаз.

А Лерка подошла к Катьке, усадила ее на стул и сказала еще ласковее:

— Катюх, ты нам, миленькая, поможешь! Вишь, папаня пьян, а надо в дом идти — прислуживать да деньги забрать… Ему идти не с руки, сама видишь. Давай пойди на кухню, скажи — пришла вот. И точка. И больше ничего, ни слова. Поняла? Про папаню — ни-ни, сама понимаешь — пьяный! Потом, как зайдешь в залу, на террасу то есть, высмотри тетеньку Наташу, ну, красивую такую, стриженую… — Катька кивнула — уж Наташу-то она запомнила! — и скажи, что ее в саду ждут, поняла? И все. И уходи сюда, поняла? Она деньги папане обещала вынести, если он на дачу не придет, но это уже не твои дела. А мы деньги заберем и уедем: вы — к мамане, я — домой. И всего делов-то. Не бойся, Катюх, ничего плохого нет. — Лерка заболтала Катьку так, что у той голова пошла кругом, она уже не понимала, кто, и что, и зачем, но главное уяснила: позвать тетеньку Наташу, она даст деньги, и они все отсюда уедут. Это Катюху очень радовало.

Вот так придумала Лерка. И считала, что все верно: Наташка трусы намочит, когда Лерка ей скажет про ее и Сандрика и что все про это узнают… Только бы вытянуть ее из дома. Пойдет! Куда денется! Дура ведь. А Лерка умная!

Катюха вошла на кухню и увидела Инну, которая запихивала огромный торт в духовку. На шаги Инна обернулась и, увидев Катьку, удивилась, почти как папаня:

— Откуда ты, Катя? Мне казалось, что вы уже уехали!

Катька помотала головой:

— Не, мы еще здеся… Папаня, — тут Катька чуть не задохнулась от страха — чего она папаню поминает? Нельзя же! Но делать нечего, ответить тетеньке надо, — велел вам, тетенька, помогать, — выдавила она из себя.

Инка обрадовалась:

— Ой, как ты кстати! Вон, смотри, полный стол еды, я одна не справлюсь, носить надо, а никто не помогает. Давай бери вон блюдо с салатом и вот эту штуковину с грибами. Да осторожно, Катя! Это старинный фарфор! Не разбей!

Катька ничего не ответила — посуда как посуда, у них в Супоневе, у мамки в шифоньере, рюмки стоят на ножках такие ж, мамка их вообще никогда не достает. Катька взяла блюдо и пошла на террасу, мучительно соображая по дороге, как ей выполнить оба задания: вызвать в сад тетеньку Наташу и отдать дяденьке Алику письмо. Что сделать раньше? Но вдруг подумала: «А кого первого увижу, того или позову, или письмо отдам…»