сейчас вдруг вспомнился Альфреду во всех подробностях. Но, странное дело, прежнего

безусловного внутреннего согласия с установками Императора он уже не испытывал.

Всеволод, что удивительно для чиновного русского, оказался скорее бесхитростным

и открытым, нежели лживым или коварно-расчетливым. При всем своем выдающемся

даровании и головокружительном военном взлете, Руднев почему-то не смотрел на него,

сейчас уже кабинетного моряка, свысока. Скорее, совсем наоборот: Тирпиц чувствовал в

его словах и поведении неподдельный интерес, и даже глубокое уважение к персоне

германского военно-морского статс-секретаря! Поистине - загадочна славянская душа…

Но как не присматривался Альфред, как не искал скрытых смыслов в неожиданных

рудневских пассажах, он совершенно не ощущал в своем новом знакомом «двойного дна».

А поразительная глубина его военно-технических знаний и неординарность политических

воззрений на многое заставили посмотреть под другим углом, став откровением…

Черт возьми, этот русский положительно начинал ему нравиться!

88

***

Вагон лениво покачивался, ритмично перебирая стыки и время от времени визгливо

поскрипывая ребордами. Сквозь тяжелую пелену утренней дремы Петрович неторопливо

пытался понять: где они сейчас едут и скоро ли раздастся в дверь этот, до чертиков

знакомый стук, сопровождаемый стандартной фразой «Просыпаемся! Через полчаса

прибываем!» По идее, пора бы уже начинать сползать с любимой верхней полки, чтобы

успеть просочиться в сортир, дабы стравить клапана до того, как большинство бедолаг-

попутчиков повылазят из своих купе.

Почему «бедолаг»? А вы слышали КАК храпит с бодуна Петрович?

«Ой, блин!.. Голова – что жопа. А жопа – не часть тела, а состояние души… Похоже,

вчера я с кем-то офигетительно перебрал. Тут? Или в вагоне-ресторане? А, один фиг - не

помню ни черта… Но, раз стыки считаем, это, наверное, после Ижоры… Там прошлый раз

начинали пути перекладывать. Ага, вот как раз, по звуку, мост какой-то проходим»…

Он обожал Питер. И безумно любил приезжать в него вот так - ранним утром. Все

равно как - под розовым летним восходом, под хлесткой зимней метелью, или под таким

привычным, серенько-моросящим, демисезонным дождем…

Из вокзала нырнуть в метро, и быстренько - гостиничное обустройство, перекус, и

вот уже - он весь перед ним! Великий город, в котором он никогда не жил, но куда его всю

жизнь тянуло, манило каким-то волшебным, сверхъестественным магнитом. Город, в

котором его ждут трое замечательных людей, его друзей, таких разных, но, как и он,

объединенных одной общей любовью, одним общим счастьем и бедою одновременно –

нашим, русским флотом…

- Гостиница? Что еще за нелепица такая? Извозчика и домой! В Кронштадт, на

Екатерининскую. Благо, лед стоит крепко, - пароходика не ждать. А там уже извелись все,

наверное. Жена пирожков напекла с вечера, но все равно, нужно будет в городе успеть

присмотреть вкусненького: соседи непременно пожалуют с визитами. Главное, чтоб сразу

в Собрание ехать не пришлось.

- Стоп. Какой дом? Кто - с визитами?? ЧЬЯ, блин, жена???»

- Всеволод Федорович?.. Вам плохо? – осведомился ласково-участливый Голос,

бесцеремонно вмешавшись в обещающий быть интересным внутрикарпышевский диалог.

- Мне плохо? Да мне - пи…ц. Ик… - ответствовал Петрович, судорожно подавив

недобро подкатившийся к гортани желудок, явно за что-то обиженный на своего хозяина.

- Понимаю. Но, слава Богу, кажется, Вы оживаете. Понемножку. Мы за Вас сильно

переживали. Немцы не могли Вам ничего этакого подсыпать, как Вы думаете?

- Ик… Ничего не думаю. Ой-вэй… а думалка-то как болит. Какие еще… ик… нафиг,

немцы? Питер скоро?

- Санкт-Петербург? – Голос коротко и вежливо рассмеялся, - Полагаю, не ранее, чем

через месяц, а то и поболее того, любезный Всеволод Федорович.

- Издеваемси?

- Господь с Вами, и в мыслях не было. Но, пожалуй, Вам лучше еще часок-другой

полежать. Отдыхайте… - Голос смолк, и его чуть слышные шаги удалились куда-то.

Месяц… Месяц-Месяцович… месяц!? Что еще за хрень в голову лезет?

- Оживаем? Хорошо? Почти как тогда в Чемульпо, да? Совсем Вы пить-то не умеете,

милостивый государь. Так и до горячки не далеко-с. О здоровье не грех бы Вам было и

вспомнить.

- Отвали…

- Хамить, изволим-с? Манерам и приличиям в обществе там у вас совсем никого не

обучают? Или здесь – случай совершенно особенный? Ну, а то, что на здоровье мое Вам,

любезнейший, наплевать, это уже после той первой ночи в борделе ясно было…

- Ну, чего пристал?.. Отстань, язва нудная…

- Подъем, старая кляча! Ты как позволил себе разговаривать с Императором!?

- ЧТО!? Какой еще Имп… ой… ОПЯТЬ???

- А ты думал – отмучался? После всего, что тут по твоей милости закрутилось.

89

- С кем это мы так… вчера. А?

- С господином фон Тирпицем, с кем же еще.

- У-у-у… и что я… тоесть мы?.. Этому тевтонцу что-нить трепанули?

- Ясно. Значит, тоже не помнишь? Замечательно. Но, я бы попросил бы, не валить все

с больной головы на здоровую.

- Аффигеть, как классно… Всеволодыч, ты хоть представляешь, в каком мы виде

были?

- Нет. Охранила Царица Небесная, иначе пришлось бы стреляться по вашей милости.

Кстати, по отчеству - Федорович, если вдруг совсем с памятью у нас того-с…

И когда же, наконец, смирительную рубашку-то на меня, горемычного, наденут, а?

- Извини, виноват. И, это… что за пессимизм? Ну, вааще…

- А сам-то бодрячком уже? Ага?.. Погано только, что при всем этом умопомрачении,

желудок у нас – один-с. На двоих…

- О, Господи… ик… не-е-ет!.. ТИХОН!!! Тазик…

Глава 6. Поезд идет на восток.

Великий Сибирский путь. Март 1905-го года

- Всеволод Федорович, батюшка, как же Вы нас напугали-то всех.

- Да, Тишенька. Что-то со мной не того-с, было. Перебрал… но не так ведь, чтобы

себя не помнить, и вдруг - на тебе!.. Такая вот ерунда…

- Дохтура, что к Вам созвали, решили, стало быть, что…

- Ну? Не томи…

- Что с сердцем не все ладно у Вас. Только называли хворобу эту все больше не по-

нашему, я и не запомнил. Извиняемся…

- Вот тебе бабуся и Юрьев день. Только этого не хватало. Когда помру?

- Свят-свят-свят! Про страшное такое вовсе оне и не сказывали, храни Вас Царица

Небесная. Толковали, что, мол, нужно Вам всенепременно-с еще денька три-четыре в

постельке полежать, да вот эти все микстурки и пилюли разные по часам попринимать.

Мне, значить, сами Его Величество, Государь наш Николай Александрович, разрешили

при Вас здесь быть неотлучно, так что я уж прослежу, чтоб Вы все вовремя…

- Ого! Значит боцман Чибисов теперь самолично с Государем-Императором нашим

знаком? Дела… Тихон, а где это мы? И почему не в моем купе? И доктор Банщиков что-

нибудь тебе говорил? Где он сейчас?

- Ну, если, значит, Вы и в правду ничего не запомнили… Тогда, что видел и слышал –

расскажу. Не извольте гневаться, все – как на духу, что было. Святой истинный крест!

- Ты, чет, не спроста крестишься, дружок. Или я накуролесил по пьяному делу, да?

Ну, что сконфузился? Давай уж, рассказывай, коли начал. Один конец, - коль не помер,

жить теперь с этим со всем.

Минут через двадцать Петрович осознал, наконец, весь комизм и дикую неловкость

ситуации, в которую вылилась его пьянка с Тирпицем. Причем, что самое печальное и

непоправимое во всем этом деле, - он сам, как говорится, был полностью «в дребодан», а

его собутыльник оставался на ногах и пребывал в достаточной степени вменяемости.

С точки зрения кастовой морали морского офицерства – это был форменный позор.

Страшнее которого был бы, разве что, проигрыш битвы у Шантунга. Причем, позор не