Хаген едва не поперхнулся пивом.

- Тебе многое известно. Странно это, если подумать, но наш здоровенный боров до сих пор не дал ребёнка своей жене. Да и та девчонка, которою родила ему Гейст, вряд ли от него. Сестра сочла сроки: получается, девка была на сносях, когда её взяли. А что это за вождь, который не может иметь детей?

- У тебя, понятно, они есть.

- Двое, парни оба, - гордо отвечает Хаген. Потом вдруг смолкает, напряжённо ловя мой взгляд.

А он не так глуп, как могло показаться. Очень умело возбуждал наши подозрения против Тотилы. Да, жрецу необходим пояс, он даёт ему силу. И всё же Хаген проговорился, у него в этом деле тоже прямой интерес. Власть братьев, похоже, напрямую связана с силой Гераклова пояса. И самому Хагену это очень не по нраву.

Аяна

Визарий сказал: «Не вижу силы за жрецом. А всё же есть среди них настоящая сила. Иначе навряд бы Тотила с поясом управился». Так вышло, что я с этой силой повстречалась. Мужикам моим невдомёк, да и мне до поры непонятно было.

Привлекла меня к ней чужая, не германская молвь, которая мне внятна была. Я говорила уже - до двенадцати лет себя не помню. Так, обрывки одни: землянку в лесном селении, отцово лицо. Он не такой, как я, был - светел лицом и волосом. Мне-то от мамки вороная грива досталась. Что звали меня не Аяной, о том я доподлинно знаю. Когда меня в рабстве посекли, а потом безумие Богини нашло, когда я Нония с холопами превратила в отбитое мясо, речь надолго отнялась. Мирина меня выходила и с собой в степь взяла. Там и дали мне новое имечко.

Мыслила я, навсегда уж забылось прежнее. Сначала амазонкой была, говорила всё по-сарматски, хотя понимала и готскую молвь. И латыни в плену научилась, а уж после вовсе стала на ней говорить, когда римлянин замуж взял. Мои-то все на римском языке говорят, даром, что один из них галл, а другой вовсе чёрный, как уголь. Сам же Визарий какую только речь не превозмог. Мыслю, нет никого умнее, хоть он смеётся, говорит: «Нашла тоже светоч разума!»

А вот мой родной язык Марку незнаком. Жмёт плечами: «Я те языки знаю, на которых в плену говорили. И те, у кого сам подолгу жил». Так и пряталось моё прошлое от меня, пока я ту белую девку не повстречала.

Фу-х, вымолвила – самой страшно стало! Вспомнилось, у нас Белой Девкой смерть звали. Не дай Светлые Боги приманить! Я за ней следить взялась украдкой, поняла: а ведь готы боятся ту, что на моём родном языке говорит. Так же боятся, как Белую в моей деревне боялись. Сила у неё не заёмная, не от пояса чьего-то там, это я уже знала. Перестало ведь тошнить, совсем перестало! Как она мне глаза раскрыла, я вспомнила, что старшие Подруги говорили: когда сына носишь, на седьмой неделе всегда тошнит. Наши так мальчишек узнавали, вытравляли загодя. Вот какая я беспамятная – и эту свою жизнь совсем забыла, позади оставила. Всё затмила любовь к высокому чужаку, которого нет на свете роднее.

Готы звали вещунью Гейст, по-нашему Блазень будет. И было в ней что-то от блазня: тощая, бестелесная совсем, в чём душа держится. Она и ходила порой, держась рукой за стену. Я боялась поначалу, а потом поняла, что сама вещунья шибко хворая. Такая хворая, что того гляди помрёт. То ли побитая, то ли не кормили совсем. То ли иссушила красную девку тяжкая болезнь.

От моих мужиков она пряталась, как от грозы небесной. Хоть Лугий один раз её оборонил от белобрысого увальня Хагена. Мне прежде галл бабником казался, охочим до пива и пустобрёхства. После поняла: они, мужики, пуще всего боятся, чтобы их не сочли лучше, чем они есть. Вот и маются дурью, напускают на себя видимость: «Я и такой, я и сякой! Неужели ты меня полюбить хочешь?» Прям потеха с них! Муж хорошо себя понимать должен, чтобы в дурного мальчишку не играть. Мой Марк не из таких. А Лугий любит почудить, буку состроить. Вот и Хаген такой же: с виду прост, а на уме много чего держит.

Хаген у моей вещуньи что-то вызнать хотел. Это и Визарий говорил, и сама я видала. Не любит он Белую Девку, но боится меньше, чем другие боятся. Хагенову сестру Гуннхильду я повидала тоже. Гордая, прямая, как стрела, непоклончивая – и как она с Рейном ладит? Вождь нравом крут, и на кулак скорый, а её не трогал, хоть и нет меж ними великой любви. Одно непонятно – зачем он её в жёны взял?

Но эти мысли все между делом были. Мне же хотелось приблизиться к странной вещунье и на родном языке с ней поговорить. Несчастная она девка, мне её жалко стало. Не сразу, правду сказать. Сперва я ей простить не могла, что она о глазах Визария говорила. Теперь я Мирину вдруг по-настоящему поняла: ох и ревнючий мы, бабы, народ! И не отняли у меня ничего, лишь поблазнилось, а уже не по-хорошему взъелась. Открыл же мне глаза случай, узнала, по ком чудная девка сохнет.

У Гейст от Рейна дочурка была. Славный такой звоночек лет трёх. Золотая головёнка и среди светлых готских малышей, как солнышко светила. Они и звали её по-своему – Гельд. А мать называла Златкой. Мужа таким дитём порадовать – чего счастливее! Только не было у Гейст мужа, и Рейну она непонятно кто. Хорошо хоть дитё признавал. Мамка от этого, знать, страдала, а малюхе хоть бы что: всё с улыбкой, всё лопочет что-то или поёт. А говорила Златка на удивление чисто, язык не коверкала. Умная девочка. Её ровесники только взапуски бегали, эта же могла сидеть где-нибудь за сараем, разложив немудрёные игрушки, и разыгрывать всякие действа. Мне нравилось глядеть за ней издали, представляя, как будут играть мои дети. Смешно сказать, я всё украдкой трогала живот, ожидая, когда там пошевелится мой сын.

У Златки были свои игрушки, она с ними представляла сцены, ровно в театре, который я сама впервые увидела в римском городе о прошлом годе. Любимцами в Златкиных играх были ладная соломенная куколка, именуемая Лучиком, и долготелесое корневище, схожее с человеком, которое девчушка называла Правым.

Соломенный Лучик скакал по тёсаной ступеньке на суковатой колючей загогулине.

- Что это? – спросила я баловницу.

- Волшебный Хорсов конь, - ответила она и поглядела на меня неласково – неужто я таких простых вещей не знаю?

Надо будет Лугию сказать, чтобы вырезал ей лошадку, он ловок с ножом – ложки там или что у него всегда выходили. Дитю игрушку вырезать – с него тоже не убудет. Изранится ведь корягой дитё!

Потом до меня дошло: она имя бога сказала, которое и мне памятно. И говорит Златка на том же языке, что и мамка её. На том языке, который я вспомнить хочу. Я не могла от неё так просто уйти!

- Расскажи мне про своего Лучика.

Девчушка пожала плечами, что тут, дескать, рассказывать:

- Лучик по свету ходит, мечом кривду со света гонит, золотой головушкой светит, девицу красную ищет. Найдёт – свадебка будет! – тут она улыбнулась, словно это было в сказке любимое место. А потом вдруг забормотала серьёзно. – Слово моё крепко будь: как нитка к веретену, так ты к дому моему!

Меня так поразил её ведовской приговор, я не сразу нашлась спросить:

- Что это ты делаешь, Златка?

Она снова посмотрела на меня строго и молвила:

- Так сказку надобно заканчивать. Не мешай! Иначе Лучик суженую не найдёт - не узнает. Так мамка завсегда говорит.

Я подняла голову и вдруг увидела Белую девку, стоящую у дальней стены сарая. И в глазах у неё стояла смертная тоска.

Лучик мечом кривду гонит, говоришь? Что же он, окаянный, ещё делает?! Присушил ведь Гейст, как есть присушил – когда успел только!

…Подошел Лучик к воротам. Хорс-солнышко только-только домой вернулся. Зори-зареницы его встречают. Поклонился Лучик светлому богу, рассказал о своём несчастии, да просит Хорса: «Светлый Хорс-солнце, ты каждый день по небу летаешь, всю Землю-матушку видишь. Посмотри, не видать ли где суженой моей?»

Отвечает ему светлый Хорс: «Посмотрю я, где твоя суженая, добрый молодец. Только сослужи и ты мне службу: конь мой верный, что каждый день меня по небу носит, по ночам убегать стал. Привязывать пробовал, запирать – сладу не стало. К утру прибегает. Ты бы проследил, куда он бегает, а я посмотрю, где твоя милая».