Визарий порывался дома оставить, насилу уговорила, сказала, что в степи вольным ветром подышу – скорее отойду. Он спорить не стал. Визарий вообще редко спорит: соглашается или молча делает по-своему. Если б он задумал меня не брать, хоть что я делай – не помогло бы. Однако пожалел, спасибо ему.

В дороге мне и впрямь легче стало. Хоть и не степных я кровей, но полжизни простором дышала. Визарий ехал рядом, улыбался своему. Один галл хмурился, с чего – не говорил. А его и не спрашивал никто.

В степи мне полегчало, зато как на место приехали, вновь моя хворь разыгралась, когда я увидела готского вождя Рейна.

Посёлок большой был. Визарий говорил, даже не римский, задолго до них вырос. Боспорские купцы со степняками торговали, погост обустроили по своему вкусу: с харчевней, с каменными домами. После уже пришлые насельники добавляли всякий своё: кто рублёные дома, кто длинные германские жилища, по крышу вросшие в землю. Вместе получалось диковинно, я прежде не видала такого. И народ всякий был, но готов всё же большинство. Они беловолосые, крупнотелые, с крутыми подбородками и тяжёлыми надбровьями.

А Рейн был всем готам гот: высокий, широченный в поясе и в плечах – двух Визариев выкроить можно, да ещё на Лугия останется. Рядом с ним ютился тощий плюгавый слепец непонятного возраста. Я подумала: добрый вождь готам достался, немощного калеку привечает. А потом глянула на Рейна ещё раз и одумалась. Нехороший у него взгляд. Как у борова. Кабан, он ведь только с виду прост, а на деле зверь хитрый и безжалостный. Готский вождь таким же был. Лицо грубой лепки могло казаться красивым, только меня от него замутило. Такому что старика убить, что девку раком загнуть, всё едино. Ни жалость ни трепыхнётся, ни совесть не уколет. Прав был сарматский посыльный, что Мечей Истины на помощь звал. Обрушится такая сила на степное племя – никого не пощадит, плачь там, не плачь.

А ещё мне вдруг представилось, будто вся эта туша на меня навалилась и к земле давит. Прошлое своё, до того, как стала Девой Луны, я не помню почти. Только тело запомнило страх. Прежде тот страх перешибало Богининым безумием, ну да с тех пор, как я с Визарием повелась, оставило меня безумие – как отшептали. И страх ко мне вернулся сполна, когда я смотрела на Рейна и его людей. Хорошо, что на меня никто внимания не обращал. Выскользнула наружу, пока Визарий с вождём говорил. А разговор у них трудный был. Не хотел Рейн нашей помощи, сарматам грозил набегом. Думал Визария переупрямить или на испуг взять - не знал, с кем имеет дело. Испуг – смешно даже! Тем ли бояться, кто подле смерти ходит много лет, кто её десятки раз пережил?

Я за своих мужчин не опасалась: Визарий всегда выход найдёт, а Лугия перехитрить – тут не драчливый гот нужен, а толпа болтливых греков человек в двадцать. И то не сказано, что справятся. Мне за себя страшно было. До того страшно, что согнуло в три погибели у бревенчатой стены дружинного дома. Когда мой дом чужаки сожгли, а мне юбки задрали, кажется, меня тоже так рвало. А они били и, знай, продолжали своё.

Тошная муть отпустила внезапно. Кто-то положил мне холодную ладошку на лоб. Я дёрнулась. Нехорошо, чтобы стыдную хворь кто-то видел. Надо мной склонилась странная девка: тощая, как смерть, белые волосы закрывали лицо. А когда их откинула и подняла глаза, меня будто пронизало. В лице ничего такого особенного: тонковатые губы, нос уточкой. А глаза будто бы с другого лица, не могло быть у этого заморыша таких огненных глаз. По-другому не скажу – будто синее пламя!

Девка заговорила со мной, и голос был с лёгкой трещинкой:

- Снасильничал кто? Ты мне скажи, я травы знаю – вытравишь, как и не было.

Я не сразу поняла. Её готская молвь была странной, по-германски звучало вчуже, но мне был знаком строй речей. Не знаю, откуда.

Наверное, я долго молчала, удивляясь. Она нетерпеливо кивнула в сторону дружинного дома:

- Видала, как ты на Рейна смотришь. Так глядят, кого не по своей воле на сено затащили. А он со многими так-то. Силой брали, говорю, или по любви?

Тут до меня дошёл смысл её слов. И я вовсе онемела.

Меня это мучило давно. Иногда я даже думала: а не повредили мне те, первые, что-то нужное? Визарий хотел сына, с тех пор, как я сама сказала о нём - всё ждал. Я тоже ждала, но Богиня Луны, должно быть, осерчала на амазонку, осмелившуюся бежать от судьбы. А мы вместе уже полгода.

Я никогда не говорила Визарию слова любви. И он не говорил их мне. Просто он умел так смотреть – будто вечернее солнышко светит. Смотрел в глаза и брал в ладони моё лицо. И обнимал, а мне становилось надежно и спокойно, не высказать. Мы не нуждались в словах, или стеснялись их.

Вот сколько всего всколыхнула в один миг странная девка своим вопросом. Не в силах вымолвить, я просто помотала головой.

- Мужняя ты? – снова деловито спросила она.

Я кивнула.

- Что же ты, мужняя да непраздная, дома не сидишь? Дитю скоро два месяца будет.

- Мужа недавно едва не убили. Не оставлю его!

Это я тоже не скоро забуду. Никогда Визарий не был слабым, никогда не просил о помощи. И как меня римлянин к его постели привел, показалось, что не он там лежит. Белый, как полотно, худой. Я прежде и не видела, что он худой. Длинный, жилистый – это да. Лёгкий, как барс, несмотря на огромный рост. Он и в любви не тяжёл, щадит меня, понимает, чего боюсь.

А пока вот так лежал, бессильно вытянувшись, я от страха изнемогла. Мне впервые представилось, что я могу его потерять. И что со мной будет тогда? Никогда об этом не думала. А как он в себя пришёл, мне впервые захотелось звать его по имени. У него красивое имя – Марк. Он ещё спросил, почему вдруг. А я сказала: «Визарий – это твоя знатная римская фамилия. Это куча народу, кроме тебя. Это Меч Истины, которого может позвать каждый. Визарий принадлежит слишком многим, Марк – только мне!» Он улыбнулся солнечно, обнял, и всё стало, как есть. Должно быть, тогда-то и зародилась во мне новая жизнь.

Я долго молчала. Напугала её, что ли? Она отвела глаза, снова становясь измождённым и жалким созданием. Я же дивилась её власти надо мной: девка была моложе лет на десять, а я и старших редко терпела. Не поднимая глаз, она тихо произнесла:

- Из этих, что ли? Которые Мечи?

- Из них.

- По любви, значит. Скажи, который?

Я открыла рот, но она вдруг перебила:

- Постой, не говори! Сама знаю. Тот, высокий, с добрыми глазами.

Как она успела глаза Визария разглядеть? И глядел он вовсе не добро, а как глядел всегда, когда мысли заказчиков были нечестны, или они пытались что-то скрывать. Однако странная девка права – у Визария вправду добрые глаза. Добрые и грустные. Только не для чего об этом посторонним бабам рассуждать!

- Он двигается бережно, словно после тяжёлой раны. Этот твой?

Я кивнула:

- Этот.

Она вновь ожгла меня жарким взглядом:

- Он стоит того, чтобы дитём ради него рисковать?

У меня вырвалось почти помимо воли:

- Ох, как стоит!

Худые пальцы охватили моё запястье с неожиданной силой, отыскали живчик:

- Ты погоди, сестра, я сейчас всё сделаю. Тошнить больше не будет. О ком молишь богов? Сына хочешь или дочку?

- Сына. Визарий уже имя подобрал.

- Хорошо. Не бойся, от этой ворожбы вреда не будет.

И она быстро забормотала на другом, не германском языке, почти запела, и надтреснутый голос зазвучал глубоко и властно. Странно, я понимала её слова:

- Мышь в степи, карась в воде, не велю быть беде. Как мышь в нору, как карась в омуток, так боль, и хворь выходи за порог. Боль в кудель оберну, пряжей совью, смотаю в клубок, запру на замок. Род и Роданицы, пошлите счастливого бремени. Слово моё крепко будь: родись богатырь в отца, порадуй матушку!

Лугий

Городок почти не изменился. Даже странно было, словно сейчас войду в дружинный дом и встречу там всё тех же: испанца Мунда, юного Альви и самого Эйнгарда – такого, каким я запомнил его – странно красивого, в белой свадебной тунике, с витой гривной на шее.