Моя хижина была маленькой, с подслеповатым окном, затянутым шкурами. Я отодвинул шкуру, и в комнату тут же просочился противный сквозняк. Оконце выходило на теневую сторону, так что приходилось терпеть либо промозглый весенний холод, либо духоту и вонь, которая умножалась постоянным чадом из кузни. Спасибо ещё, что коровники были с другой стороны! Придётся проветривать помещение днём, а ночью отапливать его при помощи открытой жаровни, громоздящейся слева от входа. И держать дверь приоткрытой, чтобы дым тянуло наружу.

Молоденькая служанка, глядящая на меня с любопытством пополам со священным ужасом, принесла кувшин кислого вина, ячменную лепёшку и кусок холодного мяса. И на том спасибо, что мне не предложили столоваться с рабами. На это я не пойду, иначе об уважении со стороны этого Проксимо придётся забыть. А я и вызвать его не успел.

В одиночестве проглотил свой ужин, подкинул пару поленьев на жаровню и улёгся на тюфяк, набитый шерстью. Если в нём нет блох, то здесь вполне можно жить.

Утро ушло на изучение «нравов и местоположения», как говорил Цезарь. Я обошёл кузницу, конюшню, побывал возле шахты, пробежался по лесной дороге до родника. Цель моих поисков обнаружилась за конюшней – ровная площадка, где объезжали коней. Не гонять же моего ученика во внутреннем дворе, на глазах его слуг и домочадцев.

Из домочадцев в первый же день я разглядел красивую юную женщину, выходящую из ларария. На ней была лимонного цвета накидка, оттенявшая смуглую кожу брюнетки. Тонкий прямой нос и полный, красиво очерченный рот выдавали в ней родственницу Проксимо. Разнилось лишь выражение, поселившееся на этих губах. Рот юноши постоянно находился в движении, складываясь то в гневную гримасу, то в ироническую усмешку. Даже когда он был спокоен, его губы словно говорили без слов, что он думает или чем-то озабочен. Рот же девушки словно навсегда застыл в вежливой и равнодушной полуулыбке, и никакое событие не могло её стереть.

Улыбка незнакомки не оживилась даже при виде красивого, хорошо сложенного молодого мужчины лет на пять старше Проксимо. На нём была туника и плащ военного образца, и ходил он характерной походкой кавалериста. Ещё один офицер? Широко посаженные светлые глаза под ровными бровями смерили меня взглядом, который я счёл презрительным. Молодой человек взял красавицу под руку, что-то тихо сказал ей, продолжая смотреть на меня. Девушка мазнула по мне отсутствующим взглядом, обозначила вежливую улыбку, адресованную своему спутнику, и покорно удалилась с ним в сад. А я отправился искать Приска, чтобы выяснить положение всех обитателей дома.

Девушка оказалась сестрой моего ученика и носила поэтическое имя Сильвия. Молодой кавалерист Валерий Цинна был её мужем. Цинна? После смерти Корнелия Цинны, вождя популяров и родственника Цезаря, наследство перешло к побочной ветви Валериев. Эти не успели за все прошедшие века снискать себе подобной славы, а потому прославились редкостной заносчивостью. Валерий хорош собой. Впрочем, способна ли эта красавица на пылкую страсть? Мне она показалась похожей на статую, но, может, всё дело в том, что мой вкус испорчен Аяной, и от всех черноволосых красавиц я ожидаю темперамента пантеры?

Свадьба состоялась несколько месяцев назад, но молодые не спешат покидать родительский дом, оставаясь на иждивении юного Проксимо, вернее, его дядюшки, заботливого Публия Доната. Официально они здесь блюдут траур по отцу семейства, но чаще их видят разъезжающими верхом.

Словом, приятное общество. Не чуднее остальных. Но кое-что меня насторожило. Я даже не сразу понял, что именно. Атмосфера, царящая в доме, казалась до боли знакомой. Прояснил всё затравленный взгляд старого грека. Приск меня боялся. А вот с чего?

Значит, так, Приск боится. Анус выказывает ненависть. Проксимо и Валерий демонстрируют открытое презрение. Предупредителен один Донат, но даже в его заботе что-то выглядит неестественно. Всё это собрание напоминает скопище шкодливых котов, прижавших уши. Прежде, когда я был Мечом Истины, подобное отношение встречало меня всюду, где были виновные. Но здесь? Едва ли здесь вообще знают о Мечах Истины. Должно быть, это свойство моей натуры – вызывать антипатию у каждого встречного.

Или всё дело в том, что на вилле Доната проживали отступники? В последние годы последователям старых богов всё труднее жилось на востоке Великой Империи. А в ларарии Донатов стоял отнюдь не крест.

Проксимо был единственным, у кого имелись все основания меня ненавидеть. Начать с того, что ему навязали учителя. Я обдумал своё положение и понял, что добиться его симпатии мне будет нелегко. Во всяком случае, не легче, чем ему стать умелым бойцом. Кто я в его глазах? Римлянин, опустившийся до состояния варвара, – то есть едва ли заслуживаю звания человека. Можно сколько угодно доказывать, что это не так. А только надо ли?

Парню предстояла бесконечно трудная работа и очень много страдания. В таких условиях мало что поддерживает лучше искренней и глубокой ненависти. Проксимо презирает меня? Очень жаль. Ему придётся меня возненавидеть. А я люблю это не больше, чем всякий другой.

Я растолкал его чуть свет на другой день. Слуга, подававший для умывания тёплую воду, уронил челюсть на грудь, когда я отбросил в сторону тогу молодого хозяина.

- Ничего кроме туники. Тебе предстоит немного побегать.

Проксимо тоже был удивлён. Но пока не настолько, чтобы забыть, кто здесь господин.

- Побегать? Как ты это себе представляешь?

Мой милый, господин ты здесь кому угодно, кроме меня. А я твой палач, привыкай к этой мысли!

- А как ты представляешь себе бойца с такими мускулами? Думаю, что в кишечнике у тебя мышцы крепче, чем на руках. Теперь вставай и бегом за мной. Живо!

Для убедительности я щёлкнул по сапогу хворостиной. С парнем до сих пор не обращались так неуважительно. Он обалдел до такой степени, что поверил в мою способность пустить её в ход.

Что это была за пробежка! Никогда не чувствовал себя гадостнее. Бежать вровень со мной бедный калека не мог, он изо всех сил ковылял, сбиваясь с дыхания, а я шёл за ним шагом и напоминал надсмотрщика в рудниках. В конце концов, мне стало невмоготу от этой роли, я оставил Проксимо и побежал по лесной дороге. Ледяной туман студил горящее от стыда лицо.

Я думал, он повернёт обратно. Бегал я долго, и всё же встретил его на тропе, ковыляющего за мной. Уши парня были красные, а лицо уже белое. И дыхание вырывалось рывками. Упрямый? Замечательно! Что, если однажды его сердце просто не выдержит?

Назад мы возвращались шагом. Я почти насильно заставил его перевести дыхание. Он согнулся вдвое, мне казалось, его вырвет. Потом я оставил его в покое. Думаю, он пролежал пластом весь остаток дня.

Назавтра, когда я появился на рассвете у его изголовья, он уже не спорил. Всё повторилось, как в дурном сне: тупое до изнеможения беспомощное ковыляние калеки, мой неистовый бег по лесу. Я понимал, что извожу Проксимо этим больше всего, демонстрируя его никчёмность. Но у меня не хватало моральных сил наблюдать до бесконечности его мучения.

На третий день он поднимался с постели, как тяжело больной. Всё тело должно было безумно ныть и жаловаться от непосильной нагрузки. А что делалось с больной ногой, я даже представить не пытался. Пришлось сократить пробежку, я заставил его подвигаться ровно столько, чтобы разогревшаяся кровь прогнала из мускулов тяжесть и боль. Потом повёл на выгон. Ещё с вечера там стояло два ведра воды. Позволил ему умыться из одного, плеснул на себя из другого. А потом приказал Проксимо держать эти вёдра на вытянутых руках, пока разминался сам. Он не выдержал до конца, руки опустились.