Через неделю пыток на площадку явился Валерий. Он подошёл ко мне настолько близко, что мы стали похожи на драчливых петухов, толкающихся грудью прежде, чем сцепиться.

- Если тебе нужно кого-нибудь мучить, почему не выбрать раба?

Я просто отвернулся и стал отжиматься от земли. В этой ситуации агрессивный напор Валерия выглядел нелепо – не мог же он наклоняться в такт, продолжая ругаться со мной. Молодой офицер, впрочем, всё понял сам и молча отошёл, но продолжал смотреть. Его взгляд щекотал мою голую спину, заставляя чувствовать все шрамы, избороздившие кожу. Мне казалось, под взглядом Валерия они стали более заметны.

Чёрные глаза Проксимо полыхнули бессильной яростью, когда он понял, что помощи не будет. И всё же молча упал, опершись ладонями о землю, и стал отжиматься. Жалкое это было зрелище. Особенно если учесть, что я-то отжимался на пальцах.

Валерий начал третировать меня своим присутствием ежедневно. Я знал, он уговаривает Проксимо прогнать варвара-учителя прочь. По счастью, ученик ненавидел меня столь сильно, что был готов умереть, лишь бы доказать мне… что? Не важно. Когда так ненавидят, главное – самому быть сильным. Хотя бы в собственных глазах. А я просто нажил ещё одного врага. К которому не надо бы поворачиваться спиной, иначе меня раздавят, как гадину.

Публий Донат посетил наши занятия через две недели. Проксимо отчаянно потел, пытаясь вытолкнуть на руках непослушное тело. У него уже получалось сделать это десяток раз. Он не заметил дядьку, а я сразу понял, почему он явился.

Накануне Валерий обвинил меня в пристрастии к солдатской любви. Дело было в бане, где я сосредоточенно мял одеревеневшего Проксимо. Я должен был начать это гораздо раньше - не учёл, насколько дряблым был мой ученик. На пятый день он поднимался с постели с проворством ожившего трупа. Скакать по лесу или заниматься на выгоне бедняга был неспособен. Я проклял себя за беспечность. Знал же, что непривычным к нагрузке мускулам нужен массаж. Но понадеялся, сам не знаю на кого. В доме были бани, я думал, что молодой человек расслабляется в них время от времени. Мыслитель!

Я потащил его в парильню, хорошенько разогрел и размял, а потом отправил обратно под одеяло. С тех пор я массировал Проксимо после каждого занятия. Не знаю, нравилось ли ему, но он терпел. Особенно нуждалась в уходе больная нога. Кажется, её частенько сводило судорогой, но этот олух из гордости молчал.

Валерий застал идиллическую картину: расслабленный Проксимо растёкся на ложе и почти задремал. Может статься, что и моя физиономия выражала удовлетворение: узлы мышц под лопатками развязались, правая нога больше не напоминала клубок струн. Я чувствовал себя молодцом. А оказался болваном.

Цинна созерцал нас некоторое время, потом спросил, обращаясь ко мне:

- Тебе нравится его трогать, не так ли?

Честное слово, я и понял-то не сразу, а лишь после того, как внезапно напряглась спина Проксимо. В гладиаторской школе мужеложство не поощрялось, как и прочие виды привязанности. Для удовлетворения половой потребности к нам приводили дешёвых старых шлюх. После непосильных занятий и так-то на любовь не тянет, а эти бедные создания способны соблазнить только слепого. Нет, девственником я не был, но до Аяны ни одна женщина не приводила меня в состояние любовной лихорадки. А уж мужчины – тем более.

Можно было предложить Валерию не лезть не в своё дело. А очень хотелось. Но я промолчал, только пришлёпнул по затылку Проксимо, который в момент свёл на нет мои усилия. И продолжил его мять.

И вот теперь Публий Донат. Он долго наблюдал за нами, потом похвалил Проксимо. Лучше бы он этого не делал – мальчишка сразу ощетинился, тёплые у него отношения с дядюшкой. А потом любезно пригласил меня в таблин на беседу. Я сказал, что приду, когда закончу. Погонял ещё Проксимо для порядка. Потом помял его в бане – пусть не думают, что для меня что-то значат их подозрения. Меня наняли делать дело, его я и делаю.

Донат был любезен. Но он и Фотию своему писал в самых вежливых выражениях. И собирался его убить, если я что-то понимаю в людях. Как быть со мной, он, кажется, ещё не решил.

- Визарий, ты должен мне ответить на пару вопросов.

Я сказал, что готов ответить на дюжину, если ему угодно.

- Угодно, - подтвердил Донат. – Кое-кто в этом доме говорит, что ты был рабом и пробовал кнута. Ещё кое-кто говорит, что ты неравнодушен к мальчикам. Что ты на это скажешь?

И он уставился на меня своими холодными глазами. От ответа не увильнуть, но, сдаётся мне, Публий из тех, кто способен услышать. Он не дурак.

- Я скажу, что кое-кто лезет в дела, в которых ничего не смыслит. А о мальчиках скажи моей жене. Она владеет мечом и мастерски стреляет из лука. И кастрирует всякого, кто заподозрит меня в любви к мужчинам.

Донат усмехнулся. Он показался мне довольным. Кажется, ему нравилась спокойная дерзость.

- Хорошо. Теперь о следах на твоей спине. Ты вольноотпущенник?

Ты хочешь правды? Тебе придётся её хорошенько прожевать!

- Я не вольноотпущенник, Донат. Я беглый раб.

Он удивился, но не слишком. Придётся пояснять, иначе подумает бог весть что.

- Я был гладиатором, меня исполосовали кнутом за то, что отказался убить друга. Очень давно.

Он вдруг странно напрягся, я перестал понимать это выражение. Потом Публий удовлетворённо воскликнул:

- Непобедимый Лонга! Так вот почему мне всё казалось знакомым твоё лицо. Я-то думал, что тебя казнили. Ты никогда больше не появлялся на арене.

Если он удивился, то как же удивился я!

- Вот уж не думал, что это лицо возможно узнать.

- Возможно. Я сидел близко к арене. Тот бой многим врезался в память. Подвиг, достойный римлянина!

- А я и был римлянином, Публий. Римлянином, ставшим жертвой преступления и предательства. Потом я сломал свою темницу и перестал им быть. Не думаю, что остались власти, которым можно доложить об этом.

Его усмешка показалась мне дружелюбной:

- Не думаю, что я захочу доложить об этом. Не всякая неволя бывает позорной, - он поднял правую руку. – Ты не обращал внимания? Пальцы-то почти не гнутся. Стрела повредила сухожилие. Пять лет плена в Германии. Здесь немногие поймут, что это значит. Меня ранили, когда свебы напали на Агриппину. Мы вышли из города, чтобы прогнать их в леса. Я упал с коня, а конница отступила. Моя семья уже не числила меня в живых. И завещание Сильвий написал на Проксимо. Я обещал, что буду заботиться о нём, когда уходил на войну. Но не успел застать брата. Успел лишь на похороны. А теперь они презирают меня – я был рабом у варваров!

Это прозвучало горько.

- Я понимаю, что значит быть рабом у варваров. И знаю, как эти рабы возвращают себе свободу.

- Ты и у них побывал?

- Как гость. Но встречал там пленников. Не все из них стремились вернуться в свой мир.

- Я должен был вернуться. А меня держали за младшего в доме. Они считали, что в свои сорок пять я не способен решать за себя сам. Германцы не налагают на раба оковы, не наказывают его. Они просто не считают его взрослым.

- Что ж, я вижу, ты нашёл способ доказать им, что они ошибаются?

- Свебы много воюют. Однажды дружины не случилось дома, а бродячая ватага совершила набег. Их женщины способны драться, но ведь бывший центурион тоже что-то значит, правда? Мне изувечили правую руку в том бою. А потом вождь сам усыновил меня, это забавный такой обряд. Он ведь почти мой ровесник. Я три дня пил с ними пиво, а на четвёртый сказал, что ухожу. Мне желали счастливой дороги и говорили, что отомстят тем, кто обидит их родича.