Дмитриевич попросил подождать: «Я переоденусь и мы с вами пойдем к

Мережковским». Был холодный день, и я пришел в пальто, оставил его в

передней. У Мережковских мы пробыли до 12 ночи. Распрощавшись, вышли на

улицу. Я машинально сунул руки в карманы — в одном — два апельсина, в

другом — 3 пачки английских сигарет и 50 франков. Это Константин

Дмитриевич мне положил. Он добрейшей души был человек, об этом просто не

все знали.

Владимир Полисадов. Религиозные искания

В литературно-художественном кружке я познакомился, а затем подружился

с поэтом и художником Иннокентием Николаевичем Жуковым, автором книги

«Замок души моей». Он выдумывал и воплощал в глине «божков» и зверей, в

черты которых вносил что-то от того или другого знакомого. Как-то в

разговоре с ним я вскользь упомянул о своем интересе к католичеству. Еще в

России с ранних лет я был подвержен мистицизму, увлекался религиозными

исканиями. Иудаизм отталкивал меня фанатической обособленностью. Во

Франции на меня неотразимое впечатление произвели своей театральностью

великолепные ритуалы римско-католической церкви. Жуков познакомил меня с

русским художником Владимиром Полисадовым, перешедшим в католическую

веру.

Владимир Александрович (в монашестве брат Кирилл) — худой, даже

изможденный человек с детски лазурным взором, коротко остриженный, с

челкой на лбу и тонзурой на макушке, на лице написано благочестие. Третья

степень монаха Доминиканского ордена не лишала его права жениться, но в

быту он придерживался всех прочих ограничений, существовавших в

монастырях. Не пропуская треб, он молился у себя дома, стоя перед

воздвигнутым им аналоем, вел строгий образ жизни. В своей

28

мастерской брат Кирилл живописал лики Мадонны и святых, преимущественно

же св. Доминикия, знаменитого Кастильского проповедника. Жена Полисадова,

племянница Владимира Соловьева Ксения Михайловна, была во всем

противоположностью своему мужу. Насколько он был сердоболен и отзывчив,

настолько она была высокомерна, холодна, взбалмошна. Ростом она была выше

своего мужа на две головы.

Полисадов чрезвычайно обрадовался случаю привести иудея на путь

истины: водил меня по капеллам и монастырям, давал пояснения, наставлял,

требовал покинуть «этот излюбленный диаволом вертеп “Ротонду”», бросить

пить, внушал, что в меня свыше заложена чисто христианская покорность... В

результате он подчинил меня своему исключительному влиянию.

Я был наивен, многого не замечал, многое тогда мне было непонятно.

Истинную подоплеку католического рвения Полисадова я понял значительно

позже. Он был расчетлив. В то время, как художники-левобережники ютились в

тесных каморках, жили впроголодь, он занимал прекрасную квартиру из

четырех комнат на правом берегу Сены. Жили они с женой на широкую ногу, а

на это нужны были немалые деньги. Полисадов завел обширные связи в

католическом мире. Его принимали в аристократических кругах, был он вхож к

принцам и баронам. С некоторыми из них он и меня познакомил, например, с

бароном Гелионом де Бэрвиком. Думаю, что сделал он это не без расчета. То,

что он вел заблудшую душу к купели, должно было зачесться ему в плюс среди

людей этого круга. И брата Кирилла не оставляли на задворках состоятельного

общества. Если предстояло расписать новую церковь, ему, русскому католику,

отдавали предпочтение. На поощрения благого дела аббаты не скупились.

Когда Полисадов убедился в незыблемости моей воли принять католичество,

в решении постричься в монахи, он начал строить планы моей будущей

деятельности. Прежде всего он повел меня к бенедиктинцу аббату дом-Бессу,

настоятелю женского монастыря на улице Monsieur. Об этом аббате брат

Кирилл отзывался весьма почтительно: «Он очень благочестив, этот

бенедиктинский монах. Уже одно то, что он является духовником претендента

на престол Франции — Анри, графа Парижского, говорит о многом!».

Отец дом-Бесс, низенький человек с огромным животом, курносый, с бабьим

лицом, сиявшим благодушием и святостью, подав-

29

лял верующих своим высоким авторитетом в толковании книг отцов церкви. На

обеднях и повечериях гимны по его почину исполнялись бенедектинками на

старинные, всеми основательно позабытые, грегорианские мотивы. Любители

грегорианских песнопений стекались в этот монастырь со всех концов Парижа.

Много труда положил дом-Бесс, чтобы отыскать старинные церковные ноты и

возобновить службы, так, как было в шестнадцатом веке.

Нахваливая мою благочестивость, брат Кирилл представил меня аббату.

Дом-Бесс посмотрел испытующе мне прямо в глаза и, видимо,

удовлетворенный впечатлением, обещал снестись с отцом- иезуитом, которого

попросит заняться мною, подготовить меня к крещению. Затем в моем

присутствии дом-Бесс с братом Кириллом обсудили, куда меня определить

после принятия католичества, и решили, что лучше всего мне пойти в

семинарию. Наконец, мы простились с дом-Бессом, и брат Кирилл восхищенно

уже на улице, строил мое будущее: «Вы представляете себе, что будет, когда

вас посвятят в епископы? Вы будете первый русский человек, принявший

епископский сан! А там, весьма возможно, станете и кардиналом! Как будет

хорошо!».

Не теряя времени, через несколько дней брат Кирилл пошел со мной к отцу-

иезуиту, с которым дом-Бесс успел уже переговорить. Под руководством

отлично владевшего русским языком отца Руэ де Жуанно я стал вникать в

смысл каждого параграфа катехизиса, часто посещал бенедектинский

монастырь. Там за решеткой, с накинутыми на лица покрывалами, монашенки

пели псалмы и гимны. Мне казалось, будто подхватываемые их молодыми

голосами херувимы плескали крыльями под самыми сводами капеллы. Мое

сердце переполнял фанатический энтузиазм. Я преисполнен был христианского

смирения. Раз в неделю я навещал дом-Бесса в его ризнице, где, после

собеседования о спасении моей души, он сжимал на прощание мне руку,

оставляя в ней серебряную монету и приговаривал: «Не смущайтесь, сын мой!

Примите... Это даяние чистого сердца, во имя господа нашего Иисуса Христа!».

И я благодарил его, не чувствуя унижения.

Изучение катехизиса тормозилось, с одной стороны, незнанием мною

французского языка, а с другой — тем, что я предпочитал отсиживаться в

«Ротонде» за стаканом абсента, наблюдая с жадным любопытством жизнь

богемы, которая представлялась мне

30

безумной вакханалией, фейерверком. При этом я влачил жалкое существование,

нуждался в самом необходимом, не имел своего крова, часто ночевал под

открытым небом в Тюильрийском саду, на набережной, иногда в «Ротонде».

А из дома в это время шли безрадостные письма. Отец жаловался, что

несколько раз приходил надзиратель, все в доме перерыл. Наложенный штраф

уплатить невозможно, отец отделывается взятками. Этому не видать ни конца,

ни края, он, в конце концов, выбился из сил. Я не знал, что делать. Меня

терзали угрызения совести. Чтобы избавиться от них, решил было возвратиться

в Россию. В самом деле, не будучи дезертиром — я ведь не давал присяги,

просто уклонился от воинской повинности — я мог отделаться лишь легким

наказанием. Но как только вспоминал полученную на первом же сборе

зуботычину, я отвергал этот, казавшийся самым лучшим и простым исход. Вся

натура моя противилась миру хамства и насилия. Нет, я не вернусь в этот мир,