властителей умов, модных поэтов во главе с Гийомом Аполлинером — Макс
Жакоб, Блез Сандрар, Андре Сальмон, принц поэтов Поль Фор. Уже в Москве
Анна Андреевна Ахматова рассказывала мне, что бывала в «Ротонде» в 1910
году, а потом в 1911 году. Частыми гостями «Ротонды» были и композиторы —
Равель, Венсан д’Энди, Эрик Сати, Пуленк... Математик Виктор Розенблюм,
философ Маритен. Захаживал Анатоль Франс. «Ротонда» была местом встреч
художников всех континентов: индус Хари, японец Фужи- та, индеец,
украшенный перьями, подобно героям Майн Рида; мек-
24
сиканец Ривера, испанец Пикассо, чилиец Ортис де Сарате, португалец
Мальбюнсон...
Среди веселой, нищей и расточительной богемы были и разочарованные
миллионеры, художники-дилетанты, художники и меценаты «от нечего
делать». Таким был Лев Гукасов, обрусевший армянин, соривший направо и
налево деньгами, которые он получал от собственных нефтяных разработок.
Безукоризненно одетый, в смокинге, внешне неприятный, маленького роста, с
лицом, изрытым какой-то болезнью, он внушал чувство омерзения. Однако
художники и поэты, почуяв денежный мешок, облепляли его, как мухи мед3.
Вольность, царившая здесь, непринужденность атмосферы, дух содружества
влекли сюда разных представителей русской политической эмиграции. Здесь
можно было встретить и Антонова-Овсеенко, и Чернова, и Савинкова, и
Троцкого. Бывал там Ленин (до моего приезда). Побывал в «Ротонде» даже
брат Николая Второго — Михаил. Этой смесью того, что обычно не сходится,
смесью противоположностей, «Ротонда» и была замечательна.
А с чего все начиналось? Об этом мне рассказывал скульптор Павел
Вертепов, погибший на Марне в самом начале войны. Вначале у Либиона было
только одно небольшое помещение. Входя с улицы, подходили к цинковой
стойке, пили и закусывали. Но Либион предпринял ловкий ход. Он зазвал к
себе натурщиц, позировавших в соседних вольных академиях, и попросил их
приводить с собой в бар художников. За это обещал натурщицам бесплатно их
кормить. Так здесь появились художники. Постепенно клиентура
увеличивалась, бар превратился в место сборища богемы. Становилось тесно, и
Либион пристроил веранду-беседку, обзавелся инвентарем, плетеными
креслами, еще полдюжиной столиков, нанял гарсона и повесил яркую вывеску
«А la Rotonde». Вскоре и здесь стало тесно, часть клиентов переместилась в
«Дом», кафе, расположенное напротив. Тогда Либион дал отступного хозяину
мясной лавки, которая примыкала к кафе со стороны бульвара Монпарнас, и
переоборудовал ее в основной зал. Эта перестройка произошла за полтора-два
года до моего приезда.
Валом повалили в кафе художники и поэты, за ними потянулись клиенты
побогаче, привлеченные экстравагантным видом художественной богемы,
собиратели, скупщики картин.
25
Сначала я с любопытством дикаря внимал рассказам старожилов,
приглядывался к окружающему, вспоминал недавнее прошлое, когда в каждом
встречном жандарме видел своего преследователя, нелегально переходил
границу. Все здесь походило на беззаботность нищих принцев. Жизнь казалась
сплошным праздником. Но вскоре я сильно запил. Началась безумная
ностальгия. День мой в «Ротонде» начинался с неизменного бокала абсента. Я
бормотал что-то невразумительное, читал пьяным голосом стихи и обливался
слезами. Меня слушали и задавали один и тот же вопрос: «Зачем вы бежали из
России? Думали ли вы, что ждет вас в Париже? Эх, дядя Талов!».
Однажды художник Грановский, тоже одессит, подвел меня к столику, за
которым сидел И. Эренбург, окруженный группой почитателей. Там были Осип
Цадкин, Кислинг, жена Ильи Григорьевича Катя* , художники, поэты. Я еще
никого из них не знал. Я еле держался на ногах от выпитого. Кто-то усадил
меня напротив Эренбурга, а он попросил меня прочесть свои стихи. Я читал
первое, написанное мною по приезде:
Здесь я постиг всю горечь одиночества,
Здесь муки начинаются мои.
Нет у меня ни имени, ни отчества,
Ни Родины, ни счастья, ни семьи.
Язык заплетался, я плакал. Не знаю, как дочитал до конца. Эренбург
проникся ко мне участием: «Есть ли у вас родные, откуда вы?» Я что-то
рассказывал. Так состоялось наше знакомство4.
Позднее мы встречались в «Ротонде» изо дня в день, обменивались
замыслами, неоднократно вместе выступали со своими стихами, поклоняясь
той Деве, о которой так хорошо сказано в оде Джона Китса:
А третья — та, которую во гневе
Всегда бранят — была любима мной:
Поэзия! То — демон мой жестокий.
* Екатерина Оттовна Шмидт
26
Эренбург держал себя тогда очень независимо. О нем много говорили.
Интересным поэтом его считал Н. Минский. Его почитателями и
последователями были братья Лещинские — Оскар и Марк, хотя многие
участники Литературно-художественного кружка его высмеивали. Видимо,
потому, что в это время он уже не интересовался этим кружком, не посещал
его.
В «Ротонде» я познакомился с Паоло Яшвили. Он только что окончил
гимназию, приехал в Париж изучать искусство. Помню сочиненный при мне
его экспромт:
Тянется в «Ротонде» время
Медленно, мой дорогой.
Хоть за чашкой кофе-крема
Дай убьем его с тобой!
Яшвили помогал К. Бальмонту переводить «Витязя в тигровой шкуре», а
потому часто бывал у него. Он привел меня к Бальмонту в феврале 1914 года.
Меня и бывшего уже там Илью Эренбурга усадили за особый «детский» столик
вместе с дочкой Бальмонта — Н никой, а за длинным, ярко освещенным
столом восседали Константин Дмитриевич с Екатериной Алексеевной* и их
гости. В тот вечер кроме Яшвили здесь были переводчик Биншток, скульптор
Виттих, поэт Балтрушайтис... Константин Дмитриевич попросил меня прочесть
стихи. Я вышел из-за стола, отступил на два шага и сел на печку, с которой
мгновенно встал, обжегшись5.
В тот вечер я прочитал свою поэму «Весенняя прогулка». Гости ее хвалили,
а Бальмонту понравились своей строго классической формой мои сонеты, хотя
он восстал против ярко выраженных в них «испанизмов».
Затем своим колдовским голосом, как будто заклиная, читал сам Бальмонт:
«Звук зурны звенит, звенит...» и неповторимое, таинственное «Агни».
А уже в 1920 году, во время второй его эмиграции я часто встречался с
Бальмонтом. Показывал ему «свой» Париж — закоулки, которыми
беспаспортным пробирался в «Ротонду», места ночлега под мостами, в парках.
Сидим с ним как-то в кафе, пьем, конечно. Елена Константиновна** просит: «Не
пей! Не надо пить!»
* Екатерина Алексеевна Андреева.
** Елена Константиновна Цветкова.
27
Вышли у него сигареты. Выходим из «Ротонды», чтобы купить. Два часа ночи,
все закрывается. Константин Дмитриевич останавливается посреди улицы,
кричит: «О, la belle France, que je t’aime!» (О, прекрасная Франция, как я тебя
люблю!).
Бальмонт познакомил меня с Мережковским, которого очень любил, часто
бывал у него. В одну из встреч Константин Дмитриевич подарил мне свою
книгу «Дар Земле» с надписью: «Марку Владимировичу Талову с чувством
искренней симпатии. К. Бальмонт, 1921, 9 мрт.» Вручив книжку, Константин
