стихи», М., «МИК», 1995 г.).

14

То, что сам Федор Сологуб, поэт столь мощного лирического дыхания, с

таким воодушевлением прочитал мое стихотворение, привело меня в

мальчишеский восторг. Я протянул ему свое последнее стихотворение

«Стансы».

— Вот эти два — «Смерть Азы» и «Стансы» очень музыкальны.

— Значит, они вам нравятся?

Сологуб поморщился:

— Нравиться — не нравятся, да только музыкальные! Вы задумывались,

зачем пишите стихи?

— Чтобы выразить мои переживания.

— Неужели вы думаете, что кому-нибудь они интересны? Переживания

ваши никому не нужны. И запомните: раз вы считаете себя поэтом, то должны

уяснить, что художественное слово — самый неподатливый материал. Редко,

когда художественное произведение является не из печки...

И Федор Кузьмич рассказал мне, что Карамзин шесть раз писал заново

«Бедную Лизу», а прочитав, бросал рукопись в печку. И только в седьмой раз

решил: «Хороша вышла. Из печки».

А затем я услышал: «Основной недостаток вашего стихосложения в том, что

вы позволяете рифме уводить себя в сторону от самой сути. Между тем, рифма

должна огранить замысел. Вот вам совет: сперва попытайтесь изложить со

всевозможной точностью то, о чем собираетесь писать, а затем, точно следуя

этому плану, не поддаваясь дурным тенденциям рифмы, строго вкладывайте в

стихотворение предначертанное в плане. Не жертвуйте содержанием ради

эффектной рифмы. Надо научиться трудному ремеслу — все время обуздывать

Пегаса. То, что создается вдохновением, должно пройти через горнило ума.

Если вы этому научитесь, из вас, возможно, что-нибудь выйдет».

По существу, Сологуб предлагал рецепт, на языке нашего времени

называемый подстрочником. Но не переводимого произведения, оригинального

— подстрочника собственных мыслей.

На этом мы с Сологубом расстались. Я чувствовал себя подавленным, года

полтора не прикасался к тетради: только обмакну перо в чернила, как передо

мною возникает сердитая бородавка на левой щеке. Эта единственная наша

встреча оставила глубокий след в моей последующей жизни. С течением

времени я все сильнее чувствовал правоту Сологуба.

15

В 1913 году мне исполнился 21 год — пора призыва в армию. Служить в

царской армии у меня не было никакого желания. Я понимал, что придется

отказаться от сознания собственного достоинства, стать бессловесной тварью,

молча проглатывать оскорбления. С отвращением думал я о муштровке, о

грубости фельдфебелей и унтер-офицеров. Я не мог привыкнуть к мысли, что

придется бросить любимые книги, свои стихи.

Один из сотрудников «Одесского листка», зная, что мне предстоит

призываться в Бельцах, дал мне письмо к знакомому военному врачу. Я не

полагался только на этот выход. Когда до призыва оставалось всего два месяца,

я поделился своими тревогами с другом, студентом-медиком С. М. Корсунским

и его женой: «Вместо того, чтобы так глупо убить свои лучшие годы, я поехал

бы куда-нибудь за границу...».

Корсунские приняли необыкновенное участие в моей судьбе. Анна

Иоановна, как оказалось, некоторое время жила в Париже. Она говорила об

этом так увлекательно, что я тут же решил уехать и именно в Париж. Но как это

сделать? У меня нет никаких бумаг. Только безрассудная молодость способна

найти выход из самого неприятного положения. «Я дам вам свой паспорт. Вы

его как следует проштудируете. Прошу об одном: как только прибудете в

Париж, отошлите мне его заказным письмом». Корсунский тут же передал мне

паспорт, а его жена назвала фамилию своей знакомой, студентки Сорбонны, но

адрес ее вспомнить не смогла, назвала только бульвар Пор-Руаяль. «Да там в

эмиграции все прекрасно знают друг друга. Зайдете в русскую библиотеку или

столовую, и вам, несомненно, сообщат ее адрес. Она вас устроит».

Теперь при каждой встрече с друзьями и знакомыми на улицах Одессы в

разговорах я неизменно клонил к парижской теме. Случайно встретив

композитора Мельмейстера, я тотчас сообщил ему, что собираюсь в Париж.

Неожиданно Мельмейстер объявил мне, что он осенью едет туда же и может

дать мне адрес, по которому жил там у знакомого студента два года назад.

Удивительное дело! С Мельмейстером мы были знакомы года полтора, часто

встречались, некоторые мои стихи он даже переложил на музыку, но до сих пор

я не знал, что он бывал в Париже! Я записал адрес: месье Горбачев, бульвар

Пор-Руаяль, 88. Тот же бульвар Пор-Руаяль, который назвала несколько дней

назад жена Корсунского! Я пове-

16

селел. Теперь будущее не представлялось мне исключительно в мрачном свете.

Конечно, было бы еще лучше, если бы в Париже жил сейчас мой товарищ поэт

Семен Астров, который уехал туда еще в 1911 году, но последнее письмо от

него я получил из Италии. Он писал, что в Париже ему жилось очень плохо, что

он списался с Максимом Горьким, отправил ему свои стихи. Горький, по его

словам, вызвал его к себе, выслал деньги на дорогу.

Через родственников и знакомых я заручился двумя письмами в Каменец-

Подольск к людям, которые помогут перейти границу. Однако все попытки

избежать призыва в армию не удались. Я еду в Бельцы, где меня и призывают.

Начинаются учения. Холод, грязь, грубость фельдфебеля. Во время одного из

учений унтер-офицер дал мне пощечину за то, что я не слышал его команды,

задумался о чем-то своем. Присяги я еще не давал, и я решаю окончательно:

служить не буду, уеду. Понимаю, что денег для поездки у меня мало, однако в

тот же вечер, боясь быть узнанным, дрожа, шарахаясь от жандармов,

пробираюсь на вокзал, покупаю билет в Каменец-Подольск.

В городе нахожу человека, к которому у меня письмо.

— Деньги у вас есть?

— Пятьдесят два рубля!

— Хорошо, переход через границу стоит 20 рублей, но сейчас идти нельзя.

Поживите пока у меня.

Через 3 дня отправляемся в путь. Он впереди, я за ним на некотором

расстоянии. За городом он передает меня другим проводникам. Идем ночью

через волынские леса, месим грязь. Жуть, холод. При переходе по бревну через

реку я оступился, упал в воду, промок насквозь. К трем часам ночи в одном

пункте нас собралось человек пятнадцать. Проводники оставляют нас посреди

поля и уходят, чтобы узнать, кто дежурит на границе. Возвращаются часа через

два и сообщают, что сейчас идти нельзя — нет «нашего» человека. Я замерз,

дрожу всем телом. Наконец часов в 6 утра пускаемся в дорогу. Подходим к

границе, часовой поворачивается к нам спиной. Мы переходим границу через

речку Збруч. За рубль проводник переносит меня на спине, но от нетерпения, не

дождавшись берега, я спрыгиваю и опять оказываюсь в воде. Зубы стучат, но я

кричу от радости.

В первой же хате нас накормили, дали обогреться, а потом на телеге

переправили в австрийский пограничный город Скалат.

17

На радостях я зашел в корчму, и тут же рядом со мной появился худой

невзрачный человечек. Я угощал его пивом. Оказался он шпиком, следовал за

мной по городу, как тень и, наконец, отвел меня к комиссару полиции. Начался

допрос. Я знал, что военнообязанных возвращают в Россию. Чтобы доказать,

что я политэмигрант, показываю рекомендательные письма в Париж. Комиссар

с иронией и недоверием: «По паспорту вы Корсунский, но почему же в письмах

вас называют Таловым?». Я отвечаю, что я поэт, пишу под псевдонимом Талов.

Комиссар спросил, где я печатался. Называю. Он долго проверяет по картотеке.