нашего знакомства Аполлинер заболел «испанкой», лег в больницу, и через три
дня нет человека — умер!
Я тоже месяц проболел «испанкой», лежал в Париже в больнице, две недели
между жизнью и смертью. Кругом умирали. Я выжил...
В 1918 году я перевел первое стихотворение Стефана Малларме — «Другой
веер его дочери». Впервые я узнал это имя еще в Одессе — в одной из газет
прочел сонет Малларме «Лебедь» в переводе М. Волошина. А полюбил его
поэзию, как только достаточно овладел французским языком. Над страницами
его книг я думал месяцами, годами. Старался проникнуть в ясное
«расиновское» звучание его стиха в «Послеполуденном отдыхе фавна»,
разгадать неуловимую, умышленно разлитую всюду затуманенность образов. Я
поставил себе целью перевод полного собрания его стихотворений. Малларме
нельзя перевести адекватно, недаром считается, что его поэзию надо сначала
перевести на французский язык, ибо этот поэт непереводим. Говорят же
французы: «...pour traduire du Mallarmе il ne faut pas е tre mal armе »*. Я стремился
по крайней мере передать пластическое движение его раздумий в
синтаксически усложненных версиях, точнее, создать «русского Малларме».
Над произведениями мэтра я работал 17 лет. Завершил работу уже в Москве
осенью 1935 года. В загадки его стихов мне помог проникнуть один из
учеников Малларме — основоположник научной поэзии Рене Гиль. Он
«прошел» со мной всего Малларме13. Мы дружили, я часто бывал у него, вместе
мы посещали литературные собрания на улице de Rome. Кое-что пояснили мне
* Чтобы переводить Малларме, надо хорошо вооружиться.
51
Анри де Ренье, Жан де Гурмон (брат писателя Реми де Гурмона). Как известно,
великий мэтр имел обыкновение после чтения своих стихов комментировать их
в кругу своих учеников и приверженцев.
Сначала я переводил Малларме «для себя», потом пытался опубликовать
переводы в России. Их не печатали. Я читал «своего Малларме» в 1922 году в
Берлине Андрею Белому, Алексею Михайловичу Ремизову, позднее в Москве
— Осипу Мандельштаму, Владимиру Пясту, Илье Эренбургу, Паоло Яшвили,
Тициану Табидзе...
Постепенно мои дела стали поправляться. Мои стихи печатались во
французских журналах, за это платили. Появились почитатели и покровители
среди французов — мои друзья, друзья моей музы. В последние три года
пребывания в Париже я мог уже оплачивать крышу над головой — мансарду на
улице Жозеф Бара, 9. Один из моих почитателей несколько раз платил за мое
жилье вперед за три месяца. Это плата составляла 55 франков14.
Очень много сделал для меня мой друг, французский поэт и художник Макс
Жакоб. Он находил меценатов, передавал 50, 200, 400 франков,
пожертвованных для меня разными людьми15.
Много помогал мне профессор Жак Маритен16, глава католической
философской школы, служивший культу Фомы Аквинского, впоследствии
посол Франции в Ватикане. Я бывал у него в Версале: мы беседовали, читали
стихи. У Маритена было много знакомых среди людей достаточно богатых.
Был среди его друзей поэт Жан Луане, который умел писать готическим
шрифтом. Напишет два-три моих стихотворения готическими буквами, сделает
заставки в том же стиле, и Маритен направляет меня к людям, которые
интересуются такими рукописями. Платили за них много — 2-3 тысячи
франков.
В 1920 году передо мной открыли страницы многие литературные журналы.
Я приобрел известность в среде французских поэтов и читателей поэзии. А
началось все на собрании нового литературного объединения поэтов —
неоклассиков «Плеяды», основанного поэтом и психологом Жоашеном Гаске17.
Собрание происходило на правом берегу, в Пасси, в кафе, которое тоже
называлось «Ротонда». Стены были увешаны картинами Фавори и других
художни
52
ков, которые примыкали к новой поэтической школе Гаске. В центре заседал
цвет французской поэзии во главе с Полем Валери...
Я попал сюда впервые. Меня пригласили Пейрабоны — отец (адмирал,
заместитель министра транспорта) и дочь, оба почитатели поэзии. Мадемуазель
Пейрабон в одежде средневековой монахини сидела рядом с Гаске. Он
обратился к ней: «Кого из поэтов вы читали в этом году?» Неожиданно она
ответила: «Стихи Талова. Он здесь». Гаске подозвал меня и спросил, нет ли у
меня с собой рукописей. Не без робости я подал свои стихи, переведенные
мной на французский. Гаске прочел их про себя и вдруг во всеуслышанье перед
огромным залом попросил внимания, чтобы, как он выразился, «поделиться с
коллегами выпавшей ему честью открыть Большого поэта». Гаске вслух читал
мои стихотворения. Меня окружили, поэты дарили стихи. Так ко мне пришла
известность. Ж. Гаске и «принц французских поэтов» Поль Фор представили
меня в кафе «Клозри де Лила», где по вторникам собирались признанные
литераторы и художники18. Меня стали печатать журналы Montparnasse, L’Oeil,
Le Monde Nouveau, Les Lettres Parisiennes, Les Humbles, La Vie des Lettres,
L’Amour de l’Art... Появились рецензии19, поэты приглашали на свои
литературные вечера.
К этому времени относится анекдотический случай моего общения с
Алексеем Толстым. Держался он со мной весьма высокомерно, что-то не
понравилось ему в моих стихах, да и вообще мы были мало знакомы.
Неожиданно для меня вдруг все изменилось в лучшую сторону. Под руку с
Полем Фором я вошел в «Клозри де Лила». Увидев нас вместе, Толстой,
сидевший за столиком, кажется, с М. Алдановым, вдруг встал, подошел ко мне
и низко раскланялся.
В первые месяцы моего возвращения на родину мы случайно встретились с
А. Толстым на улице. «Ну как, хорошо? Вам нравится в Москве?» — обратился
он ко мне. «Очень нравится», — ответил я. — «Ну вот, мы будем здесь с вами
встречаться!» Больше мы никогда не общались.
Гораздо ближе я был знаком с женой А. Толстого — Натальей Васильевной
Крандиевской. Более того, она принимала большое участие в моей судьбе. По
ее предложению русский литературный фонд в Париже выдал мне в 1921 году
вспомоществование — 500
53
франков, 200 из которых у меня тут же взял для себя Валентин Парнах.
Амедео Модильяни. Жанна Эбютерн
Амедео Модильяни я увидел в «Ротонде» уже в конце 1913 года, т. е. вскоре
по приезде в Париж. К тому времени он покинул Монмартр, в начале века
Бывший средоточием художественной богемы со всего света. Он поселился в
«Улье», и первый художник, с которым он там познакомился, был Хаим Сутин.
Их сближению помогли Шагал, Блэз Сандрар, Осип Цадкин, Жак Липшиц. С
Сутиным они были рядом до самой смерти Модильяни. Оба — гениальные
художники нашего времени, они вместе голодали, вместе пили. При этом
Модильяни всегда главенствовал, а неотесанный, плохо говоривший тогда не
только по-французски, но и по-русски Сутин, выделял его из всех своих
знакомых, понимая, что Амедео — человек высокой культуры.
Выходец из Польши Моисей Кислинг, чилиец Ортис де Сарате, японец
Фужита — вот обычная компания Модильяни в «Ротонде». А видел я его там
каждый день, и почти всегда он был пьян до невменяемого состояния, часто
учинял скандалы. Бывало, что тут же падал, его выволакивали за ноги, а он
кричал, непотребно ругался. Протрезвев, рисовал. В »Ротонде» при нем всегда
были альбом, стопка бумаги.
Модильяни был очень красив, весь его облик излучал вдохновение. Помню
