скреблись в моем желудке, доводя до умопомрачения. Доходило до того, что я

не стеснялся просить малознакомых людей угостить меня. Голод был жестокий,

страшный своим реализмом. Подобные муки испытывали в разное время и

Кремень, и Сутин, и Модильяни, и другие обитатели «Улья»... Это вовсе не был

«романтический период голода», как писали потом в биографиях

монпарнасцев, ставших впоследствии знаменитыми. Какая там романтика!

Однажды, когда я ночью пробирался в «Ротонду» по неосвещенному

проезду через кладбище Монпарнас, с кладбищенской стены соскочили четыре

апаша. В кулаках — кастеты. Начали избивать, кровь залила глаза, упал.

Взмолился: «У меня нет денег, я бедный поэт!». Они мигом обшарили карманы,

конечно, ничего не нашли. Извинились, дали мне немного денег.

Я неплохо играл в шахматы. И вот, придя в «Ротонду» без гроша в кармане,

заказываю завтрак и, поедая его, поджидаю прихода первых шахматистов.

Ставка — пятьдесят сантимов партия. Если проиграю, отдавать нечем, да и

завтрак не смогу оплатить. И будто сам дьявол водил моей рукой. Я ставил

самый неожиданный мат, когда партия, казалось, была мной проиграна.

Болезненное нервное напряжение, в котором я постоянно находился из-за мук

голода, передавалось моей игре. Дрожащими руками я двигал фигуры, давая им

самые невероятные направления. Поминутно и по малейшему поводу я

раздражался и смелыми до нахальства ходами доводил столпившихся зрителей

до смеха. Я знал только, что мне во что бы то ни стало нужно выиграть, как

будто дело шло о моей жизни. И я выигрывал. Оплачивал не только свой

завтрак, но порой и на обед оставалось.

Все это мне дорого стоило. Я отходил от столика еле дыша, качаясь, еще

более осунувшись. Возвращаясь в мастерскую крайне утомленный, с пустой

душой, я первым делом вынимал из кармана маленький пузырек, который как

верный друг в течение двух лет был со мной всегда. Он мог меня избавить от

всех и всего в любой миг, когда мне только захочется. Но нет, есть еще время, я

еще недостаточно ненавижу жизнь... Оставим до другого раза.

Католическая газета «Ла Круа» предложила мне пост референта по русским

делам. Мне предлагалось обрабатывать материалы

48

по русской революции в угодном для газеты направлении Я мог бы выбраться

из своего житейского ада, и тем не менее я отказался.

В этот период месяца четыре по крайней мере я жил в ателье Сутина.

Вначале, когда я поселился, самого Сутина там не было. Раздобыв денег, он

уехал куда-то на юг писать свои роскошные пейзажи. Ключ от его ателье мне

передал наш общий друг художник Кремень, в ателье которого в «Улье» я жил

около месяца. В то время Кремень и Сутин были очень дружны, хотя по натуре

были людьми совершенно разными. Кремень неизмеримо искреннее и

человечнее Сутина. Я дружил с ними обоими. Помню нашу троицу в «Ротонде»

за чашечкой кофе, помню, как мы с Кремнем идем по бульвару Монпарнас и в

два голоса воспроизводим удивительно трогательное allegretto из седьмой

симфонии Бетховена. Оба они — и Сутин, и Кремень — писали мои портреты.

Портреты затерялись, не осталось даже снимков с них.

Они же предложили мне стать посредником по продаже их картин, а также

работ Завадовского, Нины Амнетт и других художников. Сам художник обычно

не предлагал свои работы, у него не было времени ходить по городу: он или

рисовал, или пропивал полученные деньги. Мне давали картины, и я с ними

шел по адресам любителей живописи в надежде, что кто-нибудь купит. Но

коммерческой жилки у меня не было, поэтому через неделю я бросил это

занятие.

Ателье, где жил Сутин, находилось в грязном рабочем квартале, в зловонном

закоулке в доме Ситэ Фальгьер. Как и «Улей», это было пристанище

художников и скульпторов. Сутин жил в ателье скульптора Мещанинова. Грязь

там была неимоверная, мусор не выносили годами. Сутин, личность богато

одаренная, во многих отношениях оригинальная, был неприятен своей

привязанностью к грязи. Сутин и грязь — это две половины, составлявшие

одно целое. В первую же ночь я вдруг почувствовал настоящую осаду клопов,

пугавших меня своими размерами и своей бесчисленностью. Не будет

преувеличением сказать, что они были бесчисленны, как звезды на небе. Около

полуночи мне обыкновенно приходилось вставать с кровати, брать все, что

попадалось под руку — пальто, разную ветошь, — и наскоро импровизировать

себе постель в противоположном от кровати углу. Однако через некоторое

время я убеждался, что эти меры не помогли. В конце концов я завел обычай

перед сном выливать возле кровати несколько ушатов

49

воды, пока не образовывалось настоящее озеро. Однако вода мне доставалась

не без трудностей. Кран находился как раз под окном домовладельца. А так как

Сутин не платил за ателье, а обо мне хозяин дома не имел ни малейшего

представления, ясно, с каким страхом я крался за водой.

Внешность Сутина была мрачной, черты лица грубы. Выклянчивая что-

нибудь, он вел себя часто как беспардонный нищий. Мог обмануть, добывая

деньги, чтобы пропить их в «Ротонде» или отдать уличным женщинам.

Кисть Сутина говорила о незаурядном таланте, а палитра несла в себе такой

пламень, такую необузданную страсть, такую неизгладимую печать

сексуальности, от которых рождалось звериное желание жить. Его картины —

это его автобиография. Он не видел подлинников Ван Гога, а между тем, как он

был на него похож! Оба, когда писали картины, доходили до исступления.

Помню, как в 1918 году Сутин писал мой портрет. Он был в каком-то

экстатическом состоянии, словно одержим бесами, словно умалишенный, для

которого живая модель, то есть я, превратился в мертвую природу. Мне было

страшно ему позировать.

Сутин не хотел, чтобы видели, как он работает. Я оказался одним из

немногих свидетелей. Я видел, как он писал натюрморт с селедками, висящую

утку, кровавую тушу. Прежде чем съесть принесенную из лавки снедь, он

принимался за натюрморт и мучился, разрываемый голодом, пожирая ее лишь

глазами, не позволяя себе к ней притронуться, пока не закончит работу. Он

становился бесноватым, слюни текли у него при мысли о предстоящем

«королевском» обеде. Кто голодал, тот поймет это. Сила каждого произведения

искусства дается беспощадной правдой о своей жизни.

В начале двадцатых годов быстрое восхождение Сутина к вершине славы

казалось бы невероятным предположением. Того, кто утверждал это, сочли бы

сумасшедшим человеком. «Открыл» Сутина скульптор Мещанинов. Он первым

купил его работы.

Перевожу Малларме. Рене Гиль. Макс Жакоб.

Жак Маритен. Я представлен французским поэтам

В 1918 году я уже хорошо владел французским языком и начал переводить

свои стихи на французский. Весной мои стихи, приня

50

тые Жаном Кассу12, появились в журнале молодых французских поэтов «Ле

Лэтр Паризьен». В этот же период я познакомился с Арагоном, Аполлинером,

многими французскими художниками и поэтами.

С Гийомом Аполлинером меня познакомил Макс Жакоб, представив в

лестных для меня выражениях. Я много раз видел Аполлинера прежде, а теперь

едва его узнал: поэт вернулся с театра военных действий, был тяжело ранен.

Голова его была перевязана — ему сделали трепанацию черепа. Мы втроем до

полуночи разговаривали за столиком в «Ротонде». А через неделю после