— Подонки! — с яростью прошипела она. — Попки гадские!

— Они видели?

— Да плевать на все их сучье отродье! Они там... забавляются. Шваль!

— Поедем куда-нибудь отсюда.

— Куда?! Кругом все просматривается. Теперь они нас не выпустят.

— Как «не выпустят»?

— А будут по рации передавать друг другу, с вышки на вышку.

— Ну, поедем в лес!

— В лесу тоже вышки. Нет, Коленька, некуда нам ехать. Ко мне нельзя. Квартирка для гостей, вся «жучками» утыкана, даже в туалете есть.

— А пойдем в насосную! — осенило меня.

Светка поморщилась.

— Там все в масле, скользко и холодно. Ладно, сейчас завесимся, пусть зубами клацают.

Она стянула с передней спинки чехол, приоткрыв дверцу, тряханула его и прицепила с двух концов за крючки. Теперь свет бил в чехол — в кабине воцарился голубоватый пестрый полумрак. Светка засмеялась.

— Ну, что, попки, выкушали наше с прибором!

Она ловко опустила переднее сиденье, и мы по-королевски растянулись во всю длину машины. Правда, ложе было ребристым и не столь уж удобным, но мы были довольны и этим. Светка подстелила наши белые робы, стало как-то по-домашнему уютно. Мы прижались друг к другу и затихли, наполненные ощущением покоя, близости наших тел и душ и счастья.

7

Мы лежали внутри машины, словно в широкой палатке где-нибудь на берегу реки, и свет фонаря с улицы назойливо бил в окна — казалось, что это луна, обычная луна в полнолуние. Сквозь толстый чехол свету трудно было пробить­ся, зато сквозь лобовое стекло, многократно отражаясь от изогнутых поверх­ностей, он создавал странную световую иллюзию: словно мелкая-мелкая решеточка из света и теней дрожит и колеблется в пространстве между стеклом и нами, спрятавшимися за этой решеткой.

Светка рассказывала о себе. Я слушал. Снаружи поскуливал Барс, просясь к нам. Светка время от времени прикрикивала на него, и он затихал. Потом снова начинал поскуливать и скрести лапой по дверце.

Я чуть подремывал, рассказ Светки дробился, распадался на куски, которые казались фантастическими. Кое в чем можно было усомниться, но я не перебивал, вообще не подавал голоса, как будто меня здесь не было вообще. Светка говорила сама себе, ей надо было выговориться, а кто был редом, не имело значения.

После девятого класса она и еще несколько отчаянных отправляются из родного, но безумно осточертевшего Тайшета на строительство Братской ГЭС. По путевкам комсомола и, естественно, против желания родителей. Поселя­ются в палатках. Пока тепло, жизнь прекрасна. Полно молодых дембелей, свадьбы гремят одна за другой. За зиму (морозы под пятьдесят!) население палаточного городка заметно поредело: беременные разъехались по домам, дембели двинули в теплые края. Светка с ухажером получили угол в бараке. Теперь могли расписаться и жить как нормальные люди. Но будущий муж по пьянке попадает под трелевочный трактор. Светка хочет уехать, ее уговарива­ют остаться. Уговаривает сам начальник участка. С тоски она соглашается. А весной на городок нападают расконвоированные зэки. В числе пленниц — она.

Двое суток их удерживают силой в зэковских бараках, передавая из одного в другой. Наконец охране удается отбить их. Начальник охраны поселяет ее в отдельном коттедже, приставляет охранника. Однажды во время выпивки, когда начальник уже не вяжет лыка, охранник пытается ее изнасиловать, но она тяжело ранит его из пистолета начальника. Жажда мести всем этим подонкам распаляет ее настолько, что она с пистолетом идет в зэковский барак. Первым выстрелом кладет на месте того «белобрысого гаденыша», который напал на нее первым. Потом стреляет не глядя, кому достанется, пока не кончились патроны. В итоге — двое отдают богу души, трое отделываются легкими ранениями. Охрана обезоруживает ее, отвозит в КПЗ. Дело удается замять, списав на пьяные разборки между зэками. Однако в Москву летят доносы, начальник вынужден отправить ее на самый дальний участок — верховодить бригадой женщин, занятых на подручной работе на лесоповале. Она ладит и с бывшими воровками, и с проститутками, и с проштрафившимися главбухами. Даже входит во вкус бригадирской жизни. Но кому-то где-то надо было отомстить ей за расстрел зэков, и однажды ей подсовывают на подпись липу. Приписывают два лишних нуля, которые она не заметила. Тут же, как по заказу, появляются ревизоры, вскрывают «подлог», и сопровождавшие реви­зоров милиционеры увозят в Братск новую арестантку. Начальник охраны, когда-то безумно любивший ее, теперь трусливо держится в сторонке. Скорый суд выдает ей по максимуму: семь лет строгого режима! Но судьба — злодейка: на пересылке ее замечает начальник одного из многочисленных спецлагерей при некоем секретном объекте. Так она попадает сюда. Начальник, Евстафий Палыч Братчиков, оформляет расконвоировку, помогает закончить курсы операторов «горячей линии», устраивает на работу в зону «Б», в подземную лабораторию, на манипулятор, обрабатывать облученные в реакторах блочки. Живет она, естественно, не в бараке, а в отдельной однокомнатной квартире, даже с телефоном, прилично зарабатывает и, между прочим, имеет на книжке солидную сумму...

— Но, милый Коленька, я птаха вольная, а тут — клетка! Не могу больше! И этот Братчиков — козел вонючий! Прирежу его! На волю надо. Но как?! Еще пять лет сроку. Выдержу ли? Каждая шваль тянет лапы, хочет пощупать. Я уже чувствую себя старухой... Помоги, Коленька, рвануть отсюда.

— Отсюда?! — поразился я. — Но как?!

— А прошлый раз я тебя про колодец спрашивала, про каналы, помнишь?

— Конечно, я еще удивился, зачем тебе.

— А что если, пока насос стоит, спуститься до воды и между лопастями пролезть в трубу, по трубе до первой насосной. А там — воля! Сколько метров? Как ты считаешь? Двести? Триста? Маска с баллончиком уже есть. Как думаешь, можно проскочить? Я засекала: двадцать пять минут пауза, двадцать пять — работа. Неужто за двадцать пять минут не проплыть триста метров? Как ты считаешь?

Она потормошила меня, лежавшего в каком-то очумении. Мне было страш­но жаль ее, словно узнал, что она неизлечимо больна и помочь ей уже ничем нельзя. Но и себя было жалко: только что пылал к ней самыми чистыми, самыми жаркими чувствами, и вдруг — обвал, слом, конец...

— Это страшный риск, — наконец выдавил я. — Твои двадцать пять минут — не закон. Реле имеют разброс. Может быть двадцать пять, но может и восемнадцать. А плыть в трубе, по которой насосом гонит воду, это тебе не в канале. Тебя просто-напросто прижмет к решетке перед лопастями. И — не шевельнешься. Даже рыба не может подниматься против напора!

— Значит, пустое?

— По-моему, да.

— А что же делать, Коленька? Посоветуй. Не сердись, мне просто не с кем поговорить. По-человечески. Я когда тебя увидела на канале, как ты стоишь голенький, прикрывшись руками, у меня все в душе перевернулось. Вот честно! Думала, вообще весь мир — козлы, а тут ты — стесняешься, несчастненький! Я же с первого взгляда втюрилась в тебя. Вот чтоб мне с этого места не сойти! Не веришь?

— Почему же, верю.

— Да, я знаю. Ты — чистый, хороший мальчик, а я — прости господи, пробы негде ставить. Но я хочу, понимаешь, хочу вырваться! Хочу чистой и тихой жизни. Хочу замуж. Ребеночка хочу! Понимаешь, о чем я? Устала я, Коленька.

От романтики этой палаточной блевать хочется. Вранье все это, песни, пляски, слова. Жизнь, видишь, какая. За настоящую жизнь зубами, клыками надо драться. Но как вырваться, а? Коленька, помоги! Ведь ты инженер, умница, сердце у тебя доброе. Помоги. Я понимаю, я тебе не пара. Но я не в обиде. Я — старуха. У тебя — своя жизнь. Я тебя не впутаю. Наоборот, видишь, спасаю от местных гусариков. Протокол сожгли, пропуск вернула. У меня тут власть и — немалая. Но выехать за зону — не могу. Только под пули. Но жить охота. Мне же всего двадцать один. Ты на два года старше, но душой ты — младенец, а я — старая ведьма.

Она хрипло засмеялась. Потянулась за сигаретами. Дала мне, взяла себе. Закурили. Что мог я сказать ей в утешение? Все помертвело в душе, я сам был не свой. Хотелось бежать, скрыться от нее, от себя. Слабоволие накатило сонной истомой. А будь что будет! Лежать и не двигаться...