– Да и мне совсем не до женитьбы, – поддержал князя Громов. – Ох! Чуть не забыл! Я ведь телескоп привез! Ей-богу! Маленький, да отменный! Взял у господина Эйлера – сам-то он уже в небо не глядит.

– Ты ездил на Васильевский? – удивился князь.

– Далеко ли? По Исаакиевскому мосту за полтора часа обернулся – и то, пока телескоп в перину и в рогожи заворачивали… Идем! Потащим его на чердак.

– Сам, что ли, потащишь? А люди на что? Вон Тришка?

Тришка в этот миг как раз водружал на столик блюдо с холодными мясами всех сортов.

– Сам и потащу. Людям столь хитрую механику доверять нельзя.

И Громов, лишь малость перекусив, действительно чуть ли не на руках внес на чердак свою любимую игрушку.

Дом был новый, на чердаке еще не набралось древнего хлама, и Громов установил трехногий телескоп у окошка без затруднений. Если бы князь Черкасский не залез туда и не давал советы, было бы куда легче.

– Эх, жаль, до ночи далеко, – сказал Громов. – Я бы тебе показал лунные моря и все созвездия…

– Постой! А днем в него смотреть никак невозможно? – спросил князь.

– А чего днем смотреть – ничего же не видно…

– Не в небо, дурень! На грешную землю! В окошки! Это ж мы и в дворцовые окошки сейчас заглянем! И по всей слободе прогуляемся! Узнаем, где у нас тут живут красоточки! Ну, давай, учи, как с ним управляться!

– Не тронь! Убери немытые лапищи!

Некоторое время спустя оба преображенца старательно изучали соседние окна и дворы. Увидели два грехопадения, задумались: это что же, и мы в столь важный момент являем собой такое нелепое зрелище? Громов уже решил гнать товарища с чердака, но Черкасский вдруг закричал:

– Гляди, гляди! Нимфа!

Во дворе (а в котором – не поймешь, потому что глядит телескоп далеко и окрестностей не показывает) прохаживалась девица в белой рубахе и с распущенными пышными волосами. Волосы были не совсем рыжие, а приятного рыжеватого цвета, достигали ягодиц. Лицо оказалось приятным, округлым, с мило вздернутым носиком.

– Что это она? – удивился Громов.

– Эх ты, астроном! Это она после бани волосы сушит, – догадался князь. – Видишь, на солнышке прохаживается… пусти… узнать надобно, чья такова…

– На что тебе?

– Сам знаешь, на что… она неспроста этак бродит, заманивает…

– Ну да! Она знает, что на чердаке сидят два болвана с телескопом, и для них старается!

– Нужно отыскать тот дом.

– Не стану, и не надейся.

Громов был старше князя года на четыре и потому принимал иногда отеческий тон. Зато князь был чиновнее – Елизавета Темрюкова-Черкасская знала, кому за карточным столом у важной персоны или даже у самой государыни проиграть дорогую безделушку, чтобы сын веселее поднимался по служебной лестнице. Так на так и выходило.

Вниз они спустились вместе и доели мясо. Теперь нужно было придумать себе развлечение до ужина.

– Вот что плохо в Аркадии – скука смертная! – догадался князь. – Видел на картинах – овечки пасутся, пастушок на камушке сидит – идиллия! А он там со скуки помирает. Разве что пастушка?… Слушай, Громов, какая идиллия без пастушки?

– И какая идиллия без французской хвори? – осадил его старший товарищ. – Нет уж, лучше скука!

– Может, поупражняемся? – спросил князь, имея в виду шпажный бой.

– Куда тебе! Рука еще не зажила.

– А я – левой!

– Ну, тогда и я левой, – решил Громов.

Князь радостно скинул шлафрок, Громов снял камзол. Тришка принес рапиры с шариками на концах, кожаные нагрудники и перчатки. От масок преображенцы отказались. Биться условились не до синих пятен, а так – поучить свои левые руки уму-разуму. Авось когда пригодится.

Они не первый раз скрещивали учебные рапиры и знали друг друга, так что не было нужды прощупывать слабые места. Но левая против левой – это им было в диковинку. Наконец они нашли чем заняться – стали поочередно отрабатывать сперва парирование терцией, потом парирование квартой с обезоруживанием противника. Бедный Тришка набегался, подбирая и поднося выбитые из рук рапиры, да и Громов с Черкасским взмокли.

– Нет, тебе точно место в Академии! – воскликнул князь, глядя, как ловко орудует товарищ клинком. – Только ведь, сказывают, туда попасть непросто. Нужно, чтобы кто-то замолвил словечко. Это не гусиные бои – да и там, поди, есть своя компания, что бьется об заклад.

– Там, я так полагаю, собираются фехтовальные учителя. Куда мне против них! – отвечал Громов. – Ты не забудь, нас благородному фехтованию обучают, красивому, а там в ходу, может статься, подлые приемы и ухватки. И первая моя схватка окажется последней.

– Хоть раз бы туда попасть! Хоть поглядеть бы!

– Вот вернемся в столицу – поспрашиваем умных людей, раз тебе невтерпеж, – пообещал Громов. – Но ты имей в виду – нельзя, чтобы тебя там видели. Уже и теперь измайловцы считают, что ты недостойную ухватку пустил в ход, к коей твой риваль не был готов. А коли узнают, что тебя видели в Академии, такие слухи пойдут! И до государыни дойдут, помяни мое слово.

– Эх, вечно ты всю идиллию испоганишь…

– Пошли ужинать. Ужин мы честно заслужили.

– А знаешь ли, Саня, о чем я думал, когда с тобой бился?

– Даже и вообразить невозможно.

– Я думал о ней – о той рыженькой… Вот бы она видела, как я бьюсь!

Громов только вздохнул – с ним в юности тоже такое бывало, но сейчас он считал себя человеком взрослым и переросшим пору нелепой мечтательности.

– А разве тебе никогда не хотелось встретить даму – и сразу полюбить ее? И чтобы она тебя сразу полюбила? И знать – вот оно, вот! И чтобы без всяких выкрутас и записочек дурацких, без девизов в коробочках, без конфектных бумажек со стихами!

– Да не влюбился ли ты посредством телескопа? Вот было бы беспримерное дурачество! – сказал на это Громов. – Совсем ты ошалел от здешней идиллии!

За ужином князь строил домыслы – в какой семье могла бы жить красотка. Громов пытался отрезвить его новостями о московской чуме. Потом князь принял лекарство и лег спать, а Громов полез на чердак.

Он был счастлив наедине с дорогой игрушкой. К тому же Эйлер дал ему как давнему приятелю переписанные страницы трактата, над коим трудился, невзирая на слепоту. Трактат был посвящен небесной механике, движению планет и комет, а именно эти страницы – движению Луны. Одна беда – мальчик, которому диктовал ученый, был невеликий знаток немецкой грамматики, а Громов – невеликий знаток немецкого языка. В разговоре с Эйлером оба старались понять друг друга, да немец и знал уже немало русских слов, а наедине со строчками Громов ощущал свою беспомощность.

Глядя на Луну, он замечтался. Как хорошо было бы, если бы к сестрам посватались богатые женихи, готовые взять их без приданого… Тогда осталось бы только позаботиться о матери. Служба, полк, мушкетерская рота, которой отдано семь лет жизни, – это прекрасно, однако его опережают сынки из знатных семейств, и это неизбежное зло. Да и сам он не был ли записан в полк грудным младенцем? Был – в пору расцвета своей семьи. Теперь же для него самое разумное – выйти из гвардии в армию, где можно сделать настоящую карьеру.

Странным образом он не придавал значения своим качествам, не замечал женских взглядов. А ведь не одна огорчалась, что эти карие глаза глядят столь отрешенно! Не одна замечала изящно вырезанные, как у статуи, губы, и подбородок с едва заметной ямкой тоже был отмечен придворными ценительницами прекрасного, и отменный для гвардейца рост, и широкие плечи. Не то чтобы преображенец был скромником и недотрогой – а просто голова вечно оказывалась занята вещами посторонними.

В его жизни было несколько приключений, одно даже опасное, и он решил для себя, что романы с замужними дамами уж очень обременительны. Сейчас он находился словно бы в отпуску – и полагал, что в следующий раз подставит грудь купидоновой стреле не ранее осени, когда начнутся балы и маскарады.

Вот тогда они с князем Черкасским непременно будут бывать в свете – а, может, этой осенью появится и молодая княгиня Черкасская – Елизавета Ивановна, передавая деньги для сына, говорила, что недолго соколу летать, найдется и на него управа. Вот бы еще только матушка присмотрела сыну невесту не хуже, чем та рыженькая, с распущенной косой…