Терри был вне себя от восторга, когда узнал, где сейчас Кейт.

– Гениально! – завопил он в трубку. – Классно сработано! И что она говорит? Когда сможешь прислать?

Под настороженным взглядом вдовы Кейт пробормотала:

– Подожди секунду, Терри. Здесь очень плохо ловит.

И, с притворным раздражением покивав хозяйке на телефон, выскользнула через кухню в садик за домом.

– Да елки-палки, Терри, я ж сижу с ней рядом! Я не могу сейчас говорить! – зашипела она в трубку. – Если честно, все идет немного кисло, но кажется, она уже начинает мне доверять. Надо еще над этим поработать.

– Ты уже подписала с ней контракт? – спросил Терри. – Главное, поскорее растряси ее на договор, а уж мы, не торопясь, отработаем его на всю катушку.

– Я не хочу спугнуть ее, форсируя события, Терри. В общем, сделаю все возможное. Созвонимся позже.

Кейт с чувством вдавила кнопку Off и сосредоточилась на дальнейших своих действиях. Может, лучше сразу и без обиняков сказать вдове насчет денежного вознаграждения? Хватит с нее и чая, и сопереживаний, пора уж перестать плясать вокруг да около.

В конце концов, вполне может статься, что после смерти мужа Джин приходится с деньгами нелегко. Глена больше нет, и он уже не может ее содержать. Как не может и помешать ей открыть правду.

Среда, 9 июня 2010 года

Прошел час, а она все еще здесь. Случись это до сегодняшнего дня, я бы решительно попросила ее удалиться. Обычно я без труда спроваживала стучавшихся ко мне газетчиков – это нетрудно, когда они так грубы и бесцеремонны. Едва сказав «здрасте», тут же принимаются задавать вопросы. Причем вопросы навязчивые и отвратительные. Кейт Уотерс ничего такого неприятного не спрашивала. Во всяком случае, пока.

О чем мы только с ней не переговорили: и когда мы с Гленом покупали этот дом, и почем здесь нынче недвижимость, и что мы переделали в доме по-своему, и сколько выложили за краску, и какие у нас отношения с соседями, и где я выросла, и куда ходила в школу, и все такое прочее. И что бы я ни рассказывала, она вклинивается со словами типа: «О, я тоже в такую же школу ходила! Терпеть не могла этих учителей, а вы?» Хочет, чтобы мне казалось, будто я болтаю с подружкой. Будто она в точности как я. Умно, конечно, но, похоже, так она ведет себя всякий раз, когда ей требуется интервью.

На самом деле она вовсе не плохой человек. И, кажется, она вполне могла бы мне и понравиться. Она веселая и вроде бы добрая – хотя, возможно, все это лишь лицемерие. Рассказывает мне о муже – о своем «старикане», как она его называет, – беспокоится, что чуть попозже ей понадобится ему звякнуть и предупредить, что она сегодня задержится. Мне не очень понятно, с чего она вдруг так задержится: сейчас еще время ланча, да и живет она всего в получасе езды от Южной окружной дороги, – однако я говорю, что позвонить ей надо прямо сейчас, чтобы муж не волновался. Глен бы точно встревожился. Если бы я где-нибудь застряла, его не предупредив, он бы мне устроил! «Это очень некрасиво по отношению ко мне», – сказал бы Глен. Но ей я такого говорить не собираюсь.

Гостья со смехом отвечает, что ее «старикан» к этому уже привык, но все равно будет недоволен, поскольку ему придется сидеть с детьми. У нее два подростка, напоминает она, Джейк и Фредди, у которых нет ни стыда, ни совести, ни уважения.

– Ему придется самому готовить ужин, – говорит Кейт, – но готова поспорить, он закажет пиццу. Мальчишкам это страшно понравится.

По ее словам, мальчики чуть не сводят ее со «стариканом» с ума тем, что совершенно не прибираются в своих комнатах.

– Они живут просто в свинарнике каком-то, Джин, – жалуется она мне. – Вы даже не представляете, сколько чашек из-под хлопьев я недавно собрала у Джейка в спальне. Чуть не обеденный сервиз! И каждую неделю они теряют носки. Наш дом вообще какой-то Бермудский треугольник, где пропадают носки и обувь! – И она снова хохочет, потому что очень любит сыновей, какими бы свинтусами они там ни были.

При этом все, о чем могу я думать: Джейк и Фредди – какие прелестные имена! Я приберегаю их на потом, для моей коллекции, а гостье в ответ киваю, будто понимаю ее чувства. Но на самом деле – да ничего подобного! Мне бы ее проблемы! Я бы очень хотела себе такого тинейджера, к которому могла бы придираться почем зря.

Но как бы то ни было, вслух я непроизвольно выдаю ей:

– Глен бы так просто не успокоился, если бы у меня в доме случился беспорядок.

Я всего лишь хотела дать ей понять, что у меня и у самой имелось изрядно проблем, что я, в общем-то, такая же женщина, как она. Глупо, если разобраться. Как я могла бы быть такой же, как она? Или как кто-то там еще? Я – это я.

Глен всегда говорил, что я не такая, как все. Когда мы где-то с ним бывали, он откровенно мною хвалился, рассказывал своим знакомым, какая я у него особенная. Мне же самой это было непонятно. Работала я в скромном салоне с забавным названием «Волосы сегодня» – очередная хохма нашей хозяйки Лесли[3], – где большую часть времени занималась тем, что намывала шампунем дам климактерического возраста, попутно готовя для них кофе. Тогда мне казалось, что парикмахером работать интересно, что в этом есть нечто гламурное. Думала, я буду стричь людям волосы, создавая новые образы и стили. Однако тогда, в свои семнадцать, я считалась распоследним работником в салоне, девочкой на подхвате.

– Джин, – требовательно подзывала меня Лесли, – можешь вымыть моей дамочке голову да подмести тут вокруг кресел?

И никаких тебе «спасибо» и «пожалуйста».

С клиентами у меня все было отлично. Им нравилось делиться со мной новостями и личными проблемами, потому что я внимательно их выслушивала, не пытаясь, как Лесли, давать какие-то советы. Я улыбалась и кивала, и, пока передо мной распространялись о внуке, который якобы нюхает клей, или о соседях, вышвыривающих за забор собачье дерьмо, я тихо мечтала о своем. За все время, что я там работала, я ни разу не высказывала своего мнения, за исключением дежурного: «Как славно!», никогда ради поддержания разговора не обсуждала своих планов на отпуск. Но меня это, в общем-то, устраивало. Я ходила на курсы, училась правильно стричь и красить волосы, и понемногу у меня стали появляться свои клиенты. Платили за мою работу не так чтобы уж очень много, но больше я ничего и не умела. В школе я училась так себе, без особых стараний. Мама говорила другим, что у меня дислексия, однако, сказать по правде, мне просто было на все наплевать.

А потом в моей жизни появился Глен – и я вдруг сделалась особенной.

На работе у меня ничего, в сущности, не изменилось. Но теперь я уже не общалась в свободное время с другими девчонками, потому что Глену очень не нравилось, если я где-то бывала без него. Он говорил, что те девушки пока бессемейные одиночки и гуляют себе, ищут, с кем бы напиться да переспать. Возможно, он был и прав – если то, что они рассказывали по понедельникам, хотя бы близко лежало к истине, – но теперь я под разными предлогами отказывалась разделить с ними компанию, и в конечном итоге меня просто перестали приглашать.

Обычно я очень любила свою работу, поскольку там я могла полностью погрузиться в собственные мысли, во внутренний мир, лишенный напряжения и стрессов. Так я ощущала себя в безопасности: меня окружали запахи краски и нагретых, распрямляемых волос, звуки разговора и льющейся из крана воды, ровный гул фенов, а главное – предсказуемость всего происходящего. Весь мой день определялся лишь тем, что было вписано ступившимся карандашом в журнал записи клиентов.

Все в моей работе было предписано и предрешено – даже обязательная для всех униформа из белой блузки и черных брючек. Исключение составляло наше субботнее облачение, когда всем поголовно следовало являться в джинсах.

– Это унизительно для работника твоей квалификации, – возмутился однажды Глен. – Ты стилист, а не девочка-подмастерье.