Он вечно вынашивал какие-то грандиозные замыслы, и когда о них рассказывал, звучало это удивительно захватывающе. Он планировал сделаться управляющим филиалом, а потом уйти из банка и основать собственный бизнес. Чтобы, дескать, самому себе быть хозяином и зарабатывать кучу денег. Я уже даже представляла его в шикарном костюме, с секретаршей и большущей машиной. А я… я при этом просто рядом с ним.

– Ничто и никогда между нами не изменится, Джинни, – говорил он. – Я люблю тебя так же, как и ты меня.

И вот мы приобрели себе дом под номером двенадцать и сразу после свадьбы туда переехали. Кстати, и прожили в этом доме по сей день.

Перед домом когда-то имелся небольшой садик, но мы засыпали все гравием, дабы, по словам Глена, «сэкономить на стрижке газона». Мне бы на самом деле больше понравилась трава, но Глен любил, чтобы все везде было опрятно. Поначалу, когда мы только съехались, мне приходилось нелегко, поскольку прежде я всегда была немножечко неряхой. Дома мама вечно собирала после меня грязные тарелки и выуживала из пылищи под кроватью разномастные носки. Глена бы точно кондрашка хватил, случись ему такое наблюдать!

Вот как сейчас вижу, как он стиснул зубы, а глаза сузились в щелочки, когда мы однажды вечером, еще по первости, пили с Гленом чай, и он поймал меня на том, что я небрежно смахиваю рукой крошки со стола на пол. Я даже не отдавала себе отчета, что делаю, – должно быть, сотни раз уже так сметала не задумываясь, – но больше уже не делала этого ни разу. В этом отношении Глен был для меня что надо: именно он научил, что и как надо делать, чтобы в доме всегда было чисто. Ему нравилось, когда все аккуратно.

На первых порах Глен все мне рассказывал о своей работе в банке: о том, какие у него обязанности, и какая он опора для младших сотрудников, и какие у них в отделе гуляют шутки друг над другом. Рассказывал о своем начальнике, которого терпеть не мог («Он же мнит себя самым лучшим, Джинни!»), и вообще о тех, с кем работал бок о бок. О Джое и Лиз из бэк-офиса; о Скотте из отдела обслуживания, у которого была ужасная кожа лица, и он краснел по любому поводу; о Мэй, что была у них на стажировке и постоянно делала какие-то ошибки. Мне нравилось слушать его истории, нравилось узнавать про этот его мир.

Кажется, я пыталась рассказывать ему и о своей работе, однако мы довольно быстро откатывались обратно к банковским делам.

– Парикмахер, конечно, не самая увлекательная на свете профессия, – говорил Глен, – но ты делаешь это великолепно, Джинни, и я очень горжусь тобой.

Он говорил, что хочет заставить меня почувствовать себя уверенней и лучше. И ему это на самом деле удавалось. Быть любимой Гленом казалось мне тогда верхом благополучия.

Кейт Уотерс глядит на меня, снова склоняя голову набок. Что ж, она вроде неплохой человек, и я, пожалуй, дам то, что ей нужно. Прежде я никогда не разговаривала с журналистами – если не считать того, что велела им убираться восвояси, – и даже не представляла, что когда-либо пущу кого-то из них в дом. Не один год они время от времени заявлялись к нашей двери, но до сегодняшнего дня ни одному не удавалось проникнуть внутрь. Уж Глен за этим бдительно следил!

Но теперь-то его нет. Да и Кейт Уотерс кажется мне совсем непохожей на тех газетчиков. Она говорит, будто ощущает со мною «истинное родство». Мол, ей кажется, что мы знаем друг друга уже долгие годы. Я понимаю, что она имеет в виду.

– Должно быть, его смерть обернулась для вас страшным потрясением, – говорит она, опять пожимая мне руку.

Я молча киваю.

Не могу же я ей сказать, как в последние дни лежала без сна, желая, чтобы Глена не стало. Ну не то чтобы он вдруг умер, нет. Я не желала ему ни боли, ни страданий – ничего подобного. Я просто хотела, чтобы рядом со мной его никогда больше не было. Я даже проигрывала в воображении один момент, когда мне звонят из полиции и скорбный низкий голос говорит: «Миссис Тейлор, мне крайне жаль, но у нас скверные вести». И от предвкушения следующей фразы меня почти всегда пробирал смех: «Миссис Тейлор, боюсь, произошел несчастный случай, и ваш муж погиб».

А потом я представляла саму себя – прямо видела воочию, как, всхлипывая, снимаю трубку и звоню его матери, говоря: «Мэри, так жаль, но у меня для вас печальные вести. Насчет Глена. Он мертв», – и она потрясенно вскрикивает. И я представляю, как она предается скорби. Как друзья сочувствуют моей утрате и вокруг меня собирается семья. И от всего этого я испытываю тайное волнение.

Это я‑то – скорбящая вдова? Ох, не смешите вы меня!

Естественно, когда позже это случилось на самом деле, то, казалось, все не по-настоящему. На какое-то мгновение в реакции его матери послышалось такое же чувство облегчения, что сидело во мне, – мол, наконец-то все закончилось, – а потом она опустила руку с трубкой, оплакивая своего мальчика. У нас не было друзей, чтобы сообщить кому-то о случившемся, да и родственников вокруг меня собралось – раз-два и обчелся.

Кейт Уотерс между тем щебечет, что ей надо бы воспользоваться уборной и что неплохо бы приготовить еще по чашке чая, и я позволяю ей самой хозяйничать, отдавая свою кружку и показывая ступеньки вниз, к туалету. Когда она удаляется, быстро оглядываю комнату, убеждаясь, что ничего из вещей Глена не пропало. Не сперла ли она себе что-нибудь как сувенир. А то Глен меня предупреждал. Он мне много чего порассказал об этих господах из прессы.

Вот слышу, как в туалете спускается вода, и довольно скоро в гостиной появляется Кейт с подносом и начинает распространяться насчет того, какая я, должно быть, замечательная женщина, какая верная и преданная жена.

Я же не свожу глаз с нашего свадебного фото на стене над газовым камином. Мы на нем кажемся такими юными, словно просто приоделись ради съемки в родительские наряды. Проследив за моим взглядом, Кейт снимает фотографию со стены.

Она пристраивается на подлокотник моего кресла, и мы вместе разглядываем фото вблизи. Шестое сентября 1989 года. В этот день мы с Гленом связали себя узами брака. Не знаю, почему, но я вдруг начинаю плакать – с того момента, как Глен умер, я впервые плачу по-настоящему, – и Кейт Уотерс мягко обхватывает меня рукой.

Среда, 9 июня 2010 года

Кейт Уотерс поерзала в кресле. Зря она до прихода сюда пила кофе: теперь, еще и после чая, мочевой пузырь отчаянно посылал ей сигналы бедствия, и ей требовалось оставить Джин Тейлор наедине со своими мыслями. Не самый лучший, конечно, вариант на этой стадии игры – особенно сейчас, когда Джин вся как-то попритихла, попивая чай и глядя куда-то вдаль. Кейт ужасно опасалась разрушить только что выстроенное между ними взаимопонимание. Сейчас они стояли на очень шаткой ступени: потеряй визуальный контакт – и весь настрой может враз перемениться.

Ее муж Стив однажды сравнил работу Кейт с выслеживанием зверя. Он тогда изрядно перепил риохи на домашнем званом обеде и принялся хвастаться женой перед гостями.

– И вот она подбирается все ближе и ближе, подбрасывая им понемногу доброты и юмора, легонько намекая на «фартинг», на возможность изложить свою сторону дела – и так до тех пор, пока они не станут есть с руки. Вот это настоящее искусство! – распинался он за столом.

Рядом сидели его коллеги из отделения онкологии, и Кейт, натянув свою профессиональную улыбку, бормотала про себя: «Давай, давай, мой милый, теперь-то ты узнаешь меня еще лучше». Гости в ответ напряженно смеялись, потягивая вино.

Потом, взявшись мыть после гостей посуду, она стала яростно зашвыривать тарелки в раковину с мыльной водой, вытесняя на пол клочья пены. Однако Стив крепко обхватил ее руками и поцеловал в знак примирения.

– Ты ж знаешь, как я восхищаюсь тобой, Кейт, – сказал он. – Ты на самом деле блестяще делаешь свое дело.

Она поцеловала мужа в ответ. Как ни крути, а он был прав. Порой это действительно была игра или, точнее, заигрывание с целью наладить мгновенный контакт с подозрительно, а то и враждебно настроенным незнакомцем. И Кейт это нравилось. Нравился тот разгул адреналина, когда она, опередив свою команду, первой подступала к нужному порогу, когда звонила в дом, прислушиваясь к царящей внутри жизни, когда видела сквозь матовое стекло характерное смещение светотени при приближении кого-то к дверям и когда двери отворялись, давая начало полномасштабному действу.