— Меня погубили двести рублей, — говорил он, но радостно от его слов не было. А его серый польский пиджак — такой модный в свое время — еще больше посерел… Эх, Шут! Что сейчас с ним?!
— Меня погубила не материальная заинтересованность, меня погубили двести рублей, — говорил он безразлично. Смешно не было; я ему рассказывал о науке, о новых сплавах, которые он мог бы создать.
— Новые сплавы очень нужны, — говорил он. — Пойдем, выпьем. У меня есть деньги.
Он вынимал из кармана деньги, кошелька у него не было, и показывал мне пятьдесят рублей одной купюрой и десятки. И когда я отказывался, он приглашал других ребят. Это были пустые ребята, без чувства, без таланта, и мне было жалко его денег… Они шли пить, ребята выглядели ничего себе, в джинсах и в курточках, а он в брюках — мешочком, в ботинках — им лет пять, и в сером польском пиджаке. Эх, Шут! Поеду, разыщу когда-нибудь. Но что искать? Полжизни прошло.
Природу я не понимал. Разве что иногда, когда отвлечешься от чего-нибудь. Я отвлекся от карт и увидел, как на голубом, сине-голубом бесконечном поле цветов (цветы маленькие такие, а волнуют, и хочется любить все живое) ползал Пас и резко срывал цветы. Как машина какая-то. Он мешал пейзажу — рукой резко двигал. Пас ползал по поляне в сером свитере, он всегда ходил в сером, наверно, с детства вымазывал все, мать его и одевала в серое, но он — талант, он далеко пошел, может, уже и одевается прилично. Он фантазер, у него всегда были новые мысли. Мы с ним работали в паре: курсовую работу делали, лабораторные. Но иногда он спотыкался на самом простом, и когда я подсказывал, что надо делать, он бил меня в грудь слегка и кричал, что я талант, он даже не так кричал, а: «Ты гений», хотя я им не был, а он был талант, и об этом знали все, но не все признавались себе в этом.
Пас — кличка односложная, придумана коллективно — женился, наверно, любил свою жену. Но как-то, уже на пятом курсе, мы собрались выпить. До чего можно дожить: собраться выпить. Это он придумал.
— Позвони жене, скажи, что у тебя день рождения, — попросил он.
Я позвонил, соврал, соврать было легко — даже непонятно почему, потом мы выпили, Пас даже лишнего выпил; он про жену начал рассказывать:
— Она у меня самая умная, — говорил он. — Но она к тому же — красавица, — он говорил честно, и было видно, что он доволен.
Меня он познакомил с ней, когда они еще не были женаты. Она кормила меня чем-то горячим и вкусным и вела себя так, что мне казалось: она идеал. Я был рад за Паса. Ему я ничего не говорил, вроде ни к чему, рад, и все.
Мы выпили, и я сидел как-то неудобно, на краю кровати, на коричнево-красном одеяле, и мне показалось, что у них что-то не в порядке: слишком убедительно говорил Пас. У них родилось двое детей — мальчик и девочка. А потом они развелись. Когда я видел ее, уже после свадьбы, то заметил в ее лице что-то лишнее, какую-то строгую черту. Хотя разве можно винить черту. У них раскололось, но мне кажется, что они не виноваты. Может, ни в чем не виноваты.
«Вы — будущее науки!» — еще стояло в голове.
— С бубей ходи, если нету хода, — говорил Учитель. Раньше он был просто Игорем, но после того, как начал обучать нас игре, мы его ласково прозвали — Учитель. Достойного в нем ничего не было. Он не кричал никогда, но говорил разными голосами: обычным или высоким, когда хотел, чтоб из-за него волновались. Этот второй голос был сам по себе приятным, мягким, но Игорь подпускал в него колючие, обидные ноты. А когда обучал нас, то эти ноты почти никогда не подпускал, а объяснял теорию вкрадчивыми интонациями.
— В пичку ходи, в пичку. Теперь смотри: прорезали, добрали и добили на неиграющий козырь.
— А как записывать?
— Каждый записывает сам себе. Пишем после каждой игры. Но это — потом, сначала — правила.
По всему было видно, что Учитель играл сильно. Хотя другие не говорили о нем особенно лестно.
— Лучше ложиться, — учил он. — Стоя играют только сильные игроки.
Он имел в виду карты класть.
— Открывай карты. Без одной.
— Почему без одной? Мы играли в открытую, он подсказывал, мы думали, ходили. И в конце играющий оставался без взятки.
— Без двух, — говорил Учитель. И играющий не добирал двух взяток. Учитель игру видел до конца. За это мы ему все прощали. Мы хотели назвать его теоретиком, но помешала молва.
— Как наш Учитель играет? — спрашивали мы у старшекурсников. Уже все знали, что мы его зовем Учителем. Старшие, правда, звали его по-прежнему — Игорем.
— Так себе, — говорил один из них.
— Скверно, — говорил другой. — Как не везет, так проигрывает.
Мы долго еще хотели назвать Учителя теоретиком, но все было против. Через полгода мы догнали его и в теории, и в практике. В первой партии на деньги пришлось проиграть. Я играл немного слабее остальных. Потап и Шут «болели». За столом сидели и кумиры. В этой партии Учитель помогал: подсказывал, когда был на прикупе или когда «ложились». Моего восьмидесятикопеечного проигрыша он не взял.
— Не проигрывай, — дал он последний урок.
Учеба кончилась. Весной мы стали играть сильно. Иногда приглашали его:
— Учитель, пойдем, поиграем.
— Что ж с вами играть, вы ж шулера. Вы ж «на лапу» играете.
Иногда он садился с нами и даже выигрывал. Он был довольно хитрый. Он присоединялся к нам чаще тогда, когда мы не стремились выигрывать, а садились только потому, что это хорошо так же, как плыть в теплой морской воде. Он как будто бы чувствовал, что мы не настроены выигрывать… У каждого игрока должны быть сильные стороны.
В деревне наступила весна. Мы уже съехали оттуда, а Шура Корсиков все еще оставался. Он снимал отдельный дом — флигель. Кроме него, там жило еще много временных. Но временные к творческим не относились. Они были как бы для колорита.
