Павлов считал, что у антропоидов всякое знание возникает в результате непосредственной их связи с внешним миром, в процессе их деятельности и по механизму выработки временных связей, ассоциаций. «Нужно считать,— говорил он,— что образование временных связей, т. е. этих «ассоциаций», как они всегда назывались, это и есть понимание, это и есть знание, это есть приобретение новых знаний» [98 Там же, стр. 579.]. По Павлову, мышление у животных конкретное, предметное и связано с теми конкретными условиями, в которых они живут и действуют, возникает опять-таки на основе формирования временных связей, ассоциаций. «Все обучение,— говорил он,— заключается в образовании временных связей, а это есть мысль, мышление, знание. Мышление есть ассоциация — знание, а пользование им — понимание. В своей физиологической сущности понимание есть не что иное, как использование в своем поведении образованных ранее ассоциаций»[99 «Павловские среды», т. II, стр. 580.]. В противоположность Келеру он отрицал существование у животных, в том числе и у антропоидов, абстрактного мышления в формах, присущих человеку.
В процессе взаимодействия с окружающей средой и в результате активных действий в этой среде антропоиды в состоянии не только вырабатывать множество отдельных элементарных ассоциаций, но и по-разному синтезировать их в сложные цепи, в многообразные целостные поведенческие акты. Например, Рафаэль после длительной тренировки смог в конечном итоге сформировать такую весьма сложную цепь ассоциаций: открыть ключом дверь кабины, войдя в нее, потушить пламя горящего спирта на окне, выйти через окно из кабины в помещение, где на недосягаемой для него высоте висели фрукты, составить из ящиков пирамиду и достать приманку. Оспаривая правильность утверждения Келера о том, будто антропоиды наделены присущими человеку формами думания, размышления и разумных поступков, Павлов справедливо указывал, что вся-то разумность и состоит из ассоциаций; что в поведении этих животных ничего, кроме ассоциаций, нет. Павлов также наблюдал, что антропоиды нередко правильно решают новые сложные задачи после продолжительных безуспешных попыток их решить путем «проб и ошибок», т. е. не в процессе активных действий, а некоторое время спустя. Однако он считал, что это явление следует объяснить не иллюзорным внезапным «озарением» сознания животных, как это делают гештальтисты, а известной физиологической закономерностью работы мозга, а именно снятием индукционного торможения с многих его участков от интенсивной мышечной деятельности и отдыхом после продолжительной напряженной и трудной для обезьяны умственной работы, т. е. изменениями в его функциональном состоянии, благоприятствующими как оживлению ранее существовавших ассоциативных связей, так и формированию новых. Причину же некоторой непринципиальной разницы в уровне «предметного думания» и «элементарной раёумности» у антропойдов и у остальных животных Павлов видел, как уже было сказано, в телесной организации первых, в наличии у них четырех рук. «Если обсудить еще раз,— говорил он,— если сказать, в чем успех обезьяны сравнительно с другими животными, почему она ближе к человеку, то именно потому, что у нее имеются руки, даже четыре «руки», т. е. больше, чем у нас с вами. Благодаря этому она имеет возможность вступать в очень сложные отношения с окружающими предметами. Вот почему у нее образуется масса ассоциаций, которых не имеется у остальных животных. Соответственно этому, так как эти двигательные ассоциации должны иметь свой материальный субстрат в нервной системе, в мозгу, то и большие полушария у обезьяны развились больше, чем у других, причем развились именно в связи с разнообразием двигательных функций» [100 Там же, стр. 431—432.].
Эти и другие достигнутые Павловым фактические и теоретические результаты были очередной крупной победой учения Павлова о высшей нервной деятельности, победой материалистического понимания сложных жизненных явлений вплоть до их «крайнего предела» — психических явлений. Павлов вел страстную научную полемику, беспощадную борьбу с гештальт-психологами и примыкающими к ним в том или ином вопросе учеными. Он говорил: «У них, но-видимому, имеется желание, чтобы их предмет оставался неразъясненным; вот какая странность! Их привлекает таинственность. От того, что можно объяснить со стороны физиологии, они отворачиваются [...] В этом вредном, я бы сказал отвратительном, стремлении уйти от истины психологи, ученые типа Иеркса или Келера, пользуются такими пустыми представлениями, как, например, обезьяна отошла, «подумала на свободе» по-человечески и решила это дело. Конечно, это дребедень, - ребяческий выход, недостойный выход [...] Все это есть ассоциация и анализ, который мною кладется в основу высшей нервной деятельности, и пока мы ничего другого тут не видим» [101 Там же, стр. 386, 388, 389.].
Павлов, являясь одним из создателей синтетического направления в физиологии, постоянно подчеркивал важность и необходимость изучения целостной деятельности организма и его отдейЬйМх систем. Он считал, что целостность поведенческих реакций или высшей нервной деятельности также создается по механизму и закономерностям ассоциации, выработки новых связей, а вовсе не является каким-то изначально данным таинственным и непостижимым качеством «особого рода», как считают сторонники гештальт-психологии. Павлов никогда не рассматривал целостность как простую механическую сумму или совокупность составляющих элементов и считал, что она, как продукт синтеза этих элементов, обладает определенной качественной специфичностью, возможность познания и анализа которого средствами современной физиологии и естествознания в целом не подлежит сомнению. А всестороннее и тщательное изучение самого процесса этого синтеза — один из достоверных путей выявления и изучения специфических, т. е. качественных особенностей целостного. Вот почему о нигилистической позиции гештальт-психологов в этом вопросе он говорил с некоторой иронией: «Господа гештальтисты начинают не с начала, а с конца» [102 «Павловские среды», т. II, стр. 580.].
В конце 1935 г. на одном из еженедельных научных собраний своих лабораторий, как бы подводя итоги своих интенсивных исследований поведения антропоидов, за несколько месяцев до своей кончины Павлов высказал мысли, которые имеют исключительное значение для всего его учения о высшей нервной деятельности и должны рассматриваться как один из наиболее важных этапов на длинном пути развития этого учения, хотя они не сразу были должным образом оценены даже его учениками и последователями.
Как явствует из всего изложенного выше, Павлов употреблял термины «временная связь» и «ассоциация» как синонимичные. Он писал: «Временная нервная связь есть универсальнейшее физиологическое явление в животном мире и в нас самих. А вместе с тем оно же и психическое — то, что психологи называют ассоциацией, будет ли это образование соединений из всевозможных действий, впечатлений или из букв, слов и мыслей. Какое было бы основание как-нибудь различать, отделять друг от друга то, что физиолог называет временной связью, а психолог — ассоциацией? Здесь имеется полное слитие, полное поглощение одного другим, отождествление» [103 Л. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. III, стр. 561.].
На протяжении многих лет Павлов под временной связью и временным рефлексом подразумевал только условную связь и условный рефлекс, когда так называемый индифферентный, т. е. в биологическом отношении несущественный, раздражитель связывается с существенной в биологическом отношении деятельностью организма и становится для нее сигналом или же когда в результате сочетания действия двух разнородных, ничем между собой прежде не связанных безусловных раздражителей один из них превращается в сигнальный для другого. В последующем в его лабораториях была установлена возможность выявления у собак временной связи или ассоциации также между двумя совместно действующими индифферентными раздражителями, скажем, между звуковым и световым. Эта разновидность временной связи в отличие от условной весьма неустойчива, недолговечна и неминуемо исчезает, если даже индифферентные раздражители по- прежнему применяются совместно.
