Другой эпизод относится к зиме 1934/35 г. В Физиологическом институте начиная с 1932 г. я не только вел исследовательскую работу по физиологии условно-рефлекторной деятельности, но с разрешения Ивана Петровича занимался также экспериментальной разработкой некоторых вопросов проблемы пластичности (компенсаторной приспособляемости) нервной системы. В связи с этим число моих подопытных животных увеличилось, объем работы у технического персонала возрос. Это и ряд других обстоятельств, связанных с моей работой над новой и непривычной для института проблемой, ухудшили МОИ взаимоотношения с некоторыми административными работниками, что весьма болезненно отразилось на темпах и продуктивности самой работы. Лишь благодаря поддержке Ивана Петровича эта работа продвигалась вперед, хотя я вложил в нее очень много времени и энергии.

Как-то Иван Петрович явился в институт в довольно сердитом настроении и, сев на привычном месте (в коридоре у дверей камеры В. В. Рикмана), сразу начал раздраженный разговор с окружающими его сотрудниками на какую-то политическую тему. Было ясно, что он чем-то сильно взволнован и рассержен. Я ставил очередной опыт в своей камере, находящейся по соседству с тем местом, где обычно сидел Павлов, и прислушивался к беседе ученого с окружающими, весьма озадаченный неожиданным оживлением его прежних оппозиционных настроений. Кое-кто решил воспользоваться таким редким в последнее время случаем озлобленности Ивана Петровича и добиться его распоряжения о прекращении моих экспериментов по компенсаторной приспособляемости нервной системы. С негодованием слушал я, как доверчивому ученому, возбужденному по какому-то не известному мне поводу, говорят о том, что якобы в связи с этой моей работой в жизни института возникли большие затруднения, тормозящие исследования всего коллектива в целом. В собачнике, мол, стало невероятно тесно, не хватает пищи для собак других сотрудников и эти собаки худеют; технические работники-де уделяют чересчур много времени моим животным и моим опытам, обслуживание же других сотрудников резко ухудшилось и т. п.

Выслушав все это, Павлов, к моему великому огорчению, без особых колебаний согласился прекратить мою работу, обещал поговорить со мной, как только я окончу опыт. Один из сотрудников, А. А. Линдберг, зашел ко мне в камеру и сообщил о желании Ивана Петровича поговорить со мной. Я не знал, как предотвратить грозящую мне опасность.

Тем временем Иван Петрович несколько успокоился и, сделав небольшую паузу, приступил к обсуждению текущих научных исследований сотрудников института. В эти дни его сильно занимал один факт, выявившийся в работе профессора Н. А. Подкопаева, знающего и опытного исследователя. У одной старой собаки исчезли почти все положительные пищевые условные рефлексы на все условные раздражители, и никакими мерами и средствами не удавалось восстановить их более или менее стойко и значительно. Без ослабления сохранился только один пищевой условный рефлекс на вращение кормушки. Ни Иван Петрович, ни Подкопаев, ни другие сотрудники не были удовлетворены предложенными объяснениями этому факту. Иван Петрович, как всегда в подобных случаях, заметно нервничал.

Над этим вопросом я тоже много думал в те дни и нашел, на мой взгляд, вероятное объяснение загадочного явления. Когда я услыхал, что речь снова идет о нем, то решил поделиться с учителем своими соображениями. После окончания опыта с тревогой и надеждой я вышел из камеры, подошел к Ивану Петровичу и встал у его кресла. Обсуждение вопроса еще продолжалось. Воспользовавшись одной из пауз в разговоре, я обратился к Ивану Петровичу: «Мне можно сказать несколько слов?» Он чуть-чуть повернулся ко мне и воскликнул: «Ах, это Вы пришли?! Погодите, о Вашем деле поговорим после!» Почувствовав, что он не понял, я сказал: «Иван Петрович, я хочу высказать свое мнение об обсуждаемом Вами факте!» Он вновь повернулся ко мне и сказал: «Ну-ка, ну-ка, говорите, пожалуйста!»

Я кратко изложил свою точку зрения. Высокую прочность и резистентность пищевого условного рефлекса на вращение кормушки по сравнению с такого же рода условными рефлексами на другие условные раздражители, по моему мнению, можно было объяснить следующим образом. Во-первых, этот рефлекс подкрепляется столько же раз, сколько все остальные пищевые условные рефлексы, вместе взятые; во-вторых, он в отличие от других пищевых рефлексов всегда является строго совпадающим с подачей пищи и никогда не остается на более или менее значительный отрезок времени; в-третьих, вращение кормушки как раздражитель стоит как бы очень близко к натуральному пищевому раздражителю, во всяком случае гораздо ближе всяких звонков, света, касалки и т. п.

Иван Петрович слушал меня с напряженным вниманием, лицо его постепенно прояснилось. Мои суждения стали увереннее. В заключение я остановился на описании проекта специальных экспериментов, которые могли либо окончательно подтвердить правильность моих представлений, либо выявить их несостоятельность Иван Петрович тут же, без колебаний, я бы сказал С энтузиазмом, одобрил мою точку зрения на «каверзный факт», а также предложенный проект специальных опытов. Он даже не дал мне ответить на некоторые возражения, выдвинутые другими сотрудниками против моего понимания дискутируемого вопроса, и ответил на них сам. При этом Павлов заметил, что мне по праву надлежит произвести экспериментальную проверку правильности высказанных представлений [⁷⁷ Результаты проведенной экспериментальной работы, полностью подтвердившие мои предположения, были опубликованы в специальном выпуске «Бюллетеня ВИЭМ» (1936, № 3—4), посвященном памяти И. П. Павлова.].

Всем был очевиден и окончательный исход борьбы за отношение И. П. Павлова к возможности продолжения моей работы по проблеме приспособляемости нервной системы. Перед своим уходом он поговорил с И. Р. Пророковым, противником этой работы, назвал «глупостями» разговоры о трудностях, якобы вызванных моими опытами, ибо, сказал он, всем известно, что институт имеет просторный собачник, снабжается пищей для собак обильно и даже отправляют излишки в Колтуши, число технических сотрудников для обслуживания всей проводимой в нем работы вполне достаточно. Павлов категорически запретил препятствовать мне в разработке интересной и перспективной проблемы физиологии.

Как уже отмечалось, всемерное поощрение Павловым инициативы и самостоятельности своих учеников находило выражение в активном содействии тому, чтобы они своевременно становились научными руководителями в других учреждениях. Весной 1935 г. дирекция Института мозга им. В. М. Бехтерева в Ленинграде пригласила меня организовать и возглавить отдел физиологии центральной нервной системы, пообещав создать хорошие условия для экспериментальной работы. Я был склонен принять это предложение. Было весьма заманчиво значительно расширить рамки самостоятельной научно-исследовательской работы, в особенности по проблеме компенсаторного приспособления нервной системы. К тому моменту исследования в этой области, перенесенные по указанию Павлова в его отдел Института экспериментальной медицины, заметно активизировались и достигли такого уровня развития, когда выход экспериментатора на более широкие просторы стал насущной необходимостью. Я решил поговорить с Иваном Петровичем и в назначенный им день и час явился к нему. Иван Петрович выслушал меня очень внимательно, но отвечать стал не сразу, а после значительной паузы, во время которой о чем-то сосредоточенно думал, временами энергично протирая очки, надевая и вновь снимая их. Заговорил он, к моему изумлению, взволнованным голосом. По-видимому, в этот день Павлов был настроен лирически, иначе трудно было понять причины непривычного для него теплого и даже несколько сентиментального тона.

Иван Петрович говорил о важности и необходимости своевременного перехода ученого на самостоятельную научную работу для дальнейшего развития его творческой инициативы, для закаливания его воли к преодолению препятствий, к достижению поставленной цели, для более широкого использования всех его возможностей. При этом он подробно рассказал о своих первых самостоятельных шагах в науке в лаборатории при клинике Боткина, о том, что, несмотря на трудности и лишения тех лет, он все же склонен считать этот период решающим в формировании своего характера ученого-исследователя и быть может наиболее интересным и содержательным во всей жизни.