В пелене сизого табачного дыма Маяковский с папиросой в углу рта, без пиджака, гонял шары, и они послушно ложились, куда надо. Анатолий Васильевич смотрел на это, как смотрят на прекрасный танец или статую.

Увидев меня, Анатолий Васильевич на ходу попрощался с Маяковским и тотчас же ушел.

На другой день нас навестил Маяковский. Анатолия Васильевича не было дома. Я воспользовалась этим и объяснила Владимиру Владимировичу, что у Луначарского больное сердце и врачи не раз предупреждали о том, что при огромной занятости Анатолия Васильевича редкие минуты отдыха должны быть использованы рационально, что проводить их в душных, накуренных бильярдных крайне неразумно, даже движения руки и корпуса во время игры на бильярде вредны для сердечников…

Владимир Владимирович все время смотрел на меня внимательными и серьезными глазами. Таким грустным и озабоченным я видела его впервые.

— Да, да… Я не знал, что он так болен. Он не умеет себя беречь. И мы все недостаточно его бережем. Вы правы.

Маяковский подарил Луначарскому несколько своих книг. Но у меня сохранились только три книжки Маяковского с его автографами:

1) «150 000 000» с надписью: «Канцлеру — слесарь. Анатолию Васильевичу Луначарскому. В. Маяковский. 21.V. 21 года». Эта надпись сделана карандашом. Под ней можно различить следы другой надписи, стертой резинкой: «Канцлеру смиренный слесарь».

2) «Париж», издание 1925 года, с надписью чернилами: «Дорогому Анатолию Васильевичу. В. Маяковский». Дата не помечена.

3) «Для голоса», с надписью чернилами: «Дорогому Анатолию Васильевичу. В. Маяковский. 20/Х—23».

Я не согласна с В. О. Перцовым относительно значения надписи Маяковского на книге «150 000 000» — «Канцлеру — слесарь» (В. Перцов. Маяковский, 1958). Так, как трактует эту надпись В. Перцов, она звучит неприязненно или, во всяком случае, двусмысленно.

Если бы в тот период, к которому относится эта надпись, в отношениях между Луначарским и Маяковским не все было ладно, мне кажется, что: 1) Маяковский просто не стал бы надписывать и дарить ему книгу; 2) по моим сведениям 21-й год был периодом наилучших отношений между ними; 3) Анатолий Васильевич не оставил бы у себя книгу, если бы надпись была ему неприятна и он почувствовал бы в ней некую «шпильку»; 4) Анатолий Васильевич показывал мне этот автограф, никак его не комментируя.

Несомненно, эта надпись сделана под впечатлением названия драмы Луначарского «Слесарь и канцлер», которая с большим успехом шла в театре бывш. Корша в Москве и почти во всех городах Союза. Но вряд ли Маяковский связывал характеристику канцлера из этой пьесы с личностью Анатолия Васильевича. Канцлер, талантливый выходец из народа, отдал свое дарование и свои силы на службу монархии и аристократии; он верит, что этого требуют интересы родины, и терпит полное поражение. На его место во главе государственной власти становится вождь рабочих, бывший слесарь. Что общего? Как мог бы Маяковский проводить какие-то аналогии между верноподданным императора — канцлером — и коммунистом Луначарским? Это было бы и оскорбительно и нелепо.

По-моему, все обстояло гораздо проще. Маяковский, как я думаю, едва ли был знаком с пьесой «Слесарь и канцлер». Только в течение двух последних лет своей жизни Маяковский стал посещать театр, и то главным образом театр Мейерхольда. За все годы нашего знакомства я ни разу не встретила Маяковского ни в Художественном, ни в Малом театре, тем паче в театре Корша. Близкие поэта подтверждают, что он чрезвычайно редко бывал на театральных спектаклях. Издана пьеса была позднее, и вряд ли в 21-м году Маяковский ее прочел. Просто высокое официальное положение наркома навело Маяковского на это сочетание слов, напечатанных на многочисленных афишах, расклеенных по городу. Наркому дарит свою книгу рабочий поэт. Канцлеру — слесарь. Так, по-видимому, понимал это и Анатолий Васильевич. Здесь был оттенок легкой иронии, особенно в первом варианте «смиренный слесарь», но не было желания уязвить.

Впечатление приязни и взаимной дружеской симпатии Луначарского и Маяковского осталось у меня от одного вечера, проведенного у нас.

Однажды Маяковский пришел по какому-то делу к Анатолию Васильевичу. Он прошел прямо в его рабочий кабинет.

Через некоторое время в дверях столовой появился Анатолий Васильевич под руку с Владимиром Владимировичем.

— Ну, на сегодня все дела закончены. Теперь мы хотим чаю.

Маяковский только недавно вернулся из своих странствий по югу России. Он был в ярко-синем пиджаке и серых брюках; этот костюм очень шел к его бронзовому, овеянному морским ветром лицу.

Кроме моих родных за столом была народная артистка Варвара Осиповна Массалитинова, удивительно талантливый и своеобразный человек. Она была не только замечательной артисткой, но и настоящим знатоком и ценителем музыки, живописи, поэзии. Массалитинова впервые встретилась в домашней обстановке с Маяковским и была вне себя от восторга. Варвара Осиповна всегда ценила общество Анатолия Васильевича, а тут еще и Маяковский.

Такие собеседники вдохновили Варвару Осиповну, и она с юмором и темпераментом рассказывала нам о впечатлениях своей ранней юности, прошедшей на границе Монголии, в Кяхте, где ее отец работал главным дегустатором чая у Попова (Маяковского очень заинтересовала эта редкая профессия), о своем первом знакомстве с великими «стариками» Малого театра, изображала в лицах свои встречи с Медведевой, Правдиным, Садовской. Ее импровизация была так занятна и весела, что мы хохотали до слез. Наконец, Варвара Осиповна сказала:

— Ну, довольно. Я, признаться, устала. А завтра утренник — «Доходное место». Попросим Владимира Владимировича почитать стихи.

Маяковский сразу согласился; в этот вечер он много и охотно читал. Он прочел «Юбилейное», «Тамара и Демон», «Необычайное приключение», «Товарищу Нетте» и другие стихи.

В такой, совсем интимной обстановке я слышала его впервые, нас за столом было всего шесть человек. Читая, он не форсировал своего богатого и гибкого голоса, и стихи, большую часть которых я уже знала, звучали как-то по-новому, не пропадало ни одно слово, ни одна интонация.

— Сегодня вы подарили мне чудесный вечер, я получил истинное наслаждение, — говорил Анатолий Васильевич, благодаря поэта.

Массалитинова просто захлебывалась от восторга.

— Владимир Владимирович, вы должны написать для меня гениальную роль! Я уж постараюсь не ударить лицом в грязь! Вот спросите Анатолия Васильевича — я вас не подведу. Дайте слово, что напишете.

Нужно было слышать ее уверения, чтобы понять, что невозможно было не согласиться.

— Я бы написал для Варвары Осиповны и не одну роль. Но разве «аки» меня поставят? (Актеатры, сокращенно «аки» — академические театры.) Как вы думаете, Анатолий Васильевич?

— А вы пишите, там видно будет. Напишите хотя бы план спектакля, тогда поговорим с Малым театром, — отвечал Луначарский.

— А не поставит Малый театр, я где угодно буду играть пьесу Маяковского. Хоть на площади! Вот в пику дирекции, если она откажет, будем играть вашу пьесу на Театральной площади! Публика из театров вся перейдет на площадь. У нас будет триумф, вот увидите, — горячилась Массалитинова.

Они расстались с Маяковским очень довольные друг другом.

— Я покорена, я очарована, — говорила мне на следующий день Массалитинова. — Ты же знаешь, я встречалась с Бальмонтом, Брюсовым, Белым, Есениным, но только о Маяковском я могу смело сказать — великий поэт. Вот брюзжат, что «Юбилейное» — мальчишеская выходка, а ведь он вправе так разговаривать с Пушкиным!

Тогда, в 20-х годах, со стороны маститой представительницы старейшего русского театра это были чрезвычайно смелые слова, но Массалитинова вообще считалась бунтаркой. Когда мы проводили гостей, Анатолий Васильевич сказал:

— Удивительно хорошим был сегодня Маяковский: простым и совсем не ершистым.