И по его щекам текут скупые, горькие слезы.

Я молчу. Ведь это правда: нельзя его, больного, старого отпускать в поездки одного. Он просиживает ночи напролет в ресторанах, пока не начинают гасить лампы, потому что боится одиночества, боится бессонных ночей в чужих гостиничных комнатах. Я невольно смотрю на портрет в овальной рамке, где молодая черноглазая Мария Павловна беззаботно улыбается. Неужели она не знает, как он непрочен, как ему трудно? Но заговорить об этом я не смею, понимаю, что условия его жизни непоправимы.

Моменты уныния проходят, и снова Борисов — неистощимый мастер шуток, пародий, веселья.

Без устали он ищет возможность обновить репертуар. Последнее время я чаще всего играю переведенную и обработанную мною пьесу Л. Вернейля «Кто убил?» для двух действующих лиц. Борисов при встречах упрекает меня:

— У-у, изменница, бесстыдница.

Однажды я натолкнулась на французский рассказик М. Провэна; он показался мне подходящим — я перевела и инсценировала его. Получился забавный скетч для двух персонажей: муж и жена, оба врачи. Он — пожилой, ограниченный практик, она — молодая, увлекающаяся любой новизной, ищущая сенсации. Чета эта конкурирует между собой, отбивая друг у друга пациентов; каждый из них резко критикует другого. У них находится одна объединяющая их цель — корысть, и они решают согласовать методы эксплуатации больных, вместе изобрести новые, небывалые способы «лечения». У них снова восстанавливаются мир и согласие, но после жарких споров и взаимных разоблачений пожилому мужу делается дурно, и они оба, забыв свои цинические издевательства по адресу врачей, кричат, звонят по телефону, обращаются в зрительный зал: «Доктора! Ради бога, доктора! Нет ли среди вас доктора?»

Забавный пустячок, с отличным, как полагается у французов, диалогом.

Борисову понравился этот скетч. Репертком дал разрешение на одноактную пьесу «Жрецы» в нашем исполнении.

Во время репетиции Борисову пришло в голову сделать из этой пьески скетч-водевиль. Он обещал написать куплеты и подобрать музыку. Репетировали мы дома у Бориса Самойловича среди его многочисленных хвостатых любимцев. Я ужасно боялась наступить им на лапки, но у них, очевидно, выработалась сноровка ласкаться и тереться во время репетиций, не попадая под ноги.

Мосэстрада торопила нас с этим скетчем, но куплеты, задуманные Борисовым, все не удовлетворяли его.

Наконец мы решили пока выступить без куплетов. В первый раз мы играли «Жрецов» в бывшем Народном доме, клубе имени Каляева и «прошли» отлично, сверх всякого ожидания. Борисов и здесь проявил свое большое мастерство: в его исполнении была легкость, была и ядовитая сатира. От менторского тона непогрешимого жреца науки он переходил к лепету испуганного за свою жизнь жалкого старичка. Мы сыграли, мне помнится, четыре-пять спектаклей в клубах МГУ, железнодорожников и т. д.

Однажды утром Борисов позвонил, что просит меня приехать: он плохо себя чувствует, и ему необходимо со мной переговорить. Я застала его в халате, ужасно расстроенного.

— Деточка, как мне не везет! Казалось бы, твои «Жрецы» для меня сущий клад: смешно, живо, безукоризненно в смысле литературном! А если бы сделать куплеты, получилось бы просто пирожное! Но, представь себе, вчера вечером мы с тобой играли «Жрецов», а ночью мне сделалось плохо, пришлось вызывать неотложку… Меня снова, в который раз, спасли врачи! Утром я пробовал закончить куплеты, и вдруг мне пришло в голову: а ведь это неблагодарность с моей стороны играть такую злую сатиру на докторов! Без них я бы давно погиб!

— Борис Самойлович, но ведь в «Жрецах» изображены буржуазные доктора, врачи-коммерсанты!

— Нет, нет, деточка; врачи могут на нас обидеться и не станут так старательно меня лечить. Мне то же самое сказал один мой старый знакомый, видевший вчера наш скетч. Ты — другое дело: ты — здоровая, молодая. А я боюсь ссориться с докторами. Ты много читаешь, найди что-нибудь новенькое, в этом роде, но чтобы никого не обижать.

Мы продолжали время от времени играть «За океаном», читать «Русских женщин», но насчет «новенького» я ничего утешительного не могла сообщить Борису Самойловичу.

В 1940 году я выступала в зале Калининской филармонии. Когда наш вечер кончился, ко мне подошли руководители филармонии и молча протянули московские утренние газеты: там было траурное объявление о смерти Бориса Самойловича Борисова.

— Мы не хотели вас расстраивать перед выступлением. Ведь всего полгода тому назад вы играли здесь вместе «За океаном». Помните, какой был успех? А потом, после спектакля, мы все провожали вас на вокзал. Сегодня публика, прочитавшая утренние московские газеты, все время вспоминает, как вы приезжали к нам с Борисовым! Какая потеря для искусства: нет такого ни в театре, ни на эстраде.

При выходе к нам подошли актеры Калининского драмтеатра:

— Как ужасно! Умер Борисов!

Не хотелось расставаться… Вместе мы отправились в ресторан гостиницы «Селигер» и с бокалами вина в руках молча почтили его память.

Как часто вот так, после спектакля, усталые и возбужденные, мы сидели в разных, то скромных, то нарядных случайных пристанищах наших гастрольных скитаний. Он умел, преодолевая недуги и возраст, быть молодым, остроумным, добрым.

Немое кино! Это такая огромная, ответственная увлекательная тема, что за нее страшно браться… Но все же я попробую записать то, что помню, что оставило наиболее глубокий след в моем сознании. И прежде всего я должна сказать: «Спасибо! Спасибо тебе, Великий немой, за те впечатления, которыми ты дарил меня с детства: ты показал мне страны, миры, ты показал мне Индию, Ниагару, подводные корабли, небоскребы… Будучи сам младенцем, ты смело брался за мировые шедевры и первый показал мне, маленькой девочке из тихого губернского городка, „Гамлета“, „Лира“, „Анну Каренину“, „Фауста“. В те годы я, конечно, не замечала твоей наивности, быть может, она особенно пленяла меня, ребенка…

Позднее ты дал мне Чарли Чаплина, Эмиля Яннингса, Глорию Свенсон, Асту Нильсен, Игоря Ильинского, Николая Баталова…»

А затем… я отнюдь не собираюсь придавать особое значение моей скромной работе в немом кино, но ведь в моей жизни это были интересные, незабываемые годы. Во время этой работы я встретилась с теми людьми, которых справедливо считают основоположниками советской кинематографии, со многими из них я сталкивалась в повседневной рабочей обстановке, по многу раз смотрела одни и те же «куски» в просмотровых залах и слушала горячие споры. Надеялась, тревожилась, огорчалась, радовалась… Вместе с большинством киноработников переживала кризис, когда Великий немой заговорил, вернее, залепетал — беспомощно и бессвязно вначале, а потом все увереннее и красноречивее, пока не родился новый, самостоятельный вид искусства — звуковое кино, самое демократическое, самое доступное, самое нужное, самое захватывающее, на мой взгляд, из всех искусств.

Встречаясь с кинодеятелями нового поколения, я иногда с грустью замечаю у них несколько небрежное, даже высокомерное отношение к своему немому предшественнику. Это несправедливо! Это неверно! Именно недооценка старого немого кино нашей молодежью придает мне смелость и заставляет попытаться рассказать о своих непосредственных впечатлениях кинозрителя и киноактрисы.

Был период, когда звук отнял у кино одно из самых сильных его свойств — его международность. Как портили впечатление слова, произнесенные на чужом, непонятном языке, или неясные, неразборчивые титры внизу экрана, закрывающие белыми буквами часть кадра.

В период немого кино разность языков исполнителей не имела значения, и режиссер мог выбирать тех актеров, чья индивидуальность казалась ему наиболее подходящей для задуманного им образа, он мог черпать поистине в «мировом масштабе» из огромной интернациональной армии киноактеров. В этом было несомненное преимущество немого кино: для него не существовало границ. В такой же степени это относилось к прокату за границей своей страны немых фильмов.