– Что-то рассказывает обо мне. А теперь зовет… – поспешно поставив чайник, девушка снова побежала в комнату. Жалобный голос так четко раздавался в ее ушах, что сердце защемило.

На полпути ее нагнал Лем, и дверь они тихо приоткрывали уже вместе. Мальчик мирно спал в той же позе на левом боку, и даже одеяло ничуть не сдвинулось.

Войдя в комнату, Лем прошел пару шагов и стал внимательно рассматривать ребенка, а когда обернулся к Эле, та, не отрывая взгляда от сына, опустившись на синюю подушку у двери, сжимала уши и одними губами шептала:

– Зовет… Плачет…

– Тише, успокойся, – медленно попросил Лем. – Сосредоточься, ты же видишь, с ним все в порядке. – Он подошел, погладил светлую макушку девушки и почувствовал, как она мелко трясется.

На размышления времени не было, поэтому Лем, не сводя обеспокоенных глаз с Эли, вернулся к кровати и легонько потряс малыша за плечо. Белесые реснички вместе с маленькими веками зашевелились, губки забормотали нечто сонно-невнятное, и одновременно Эля облегченно выдохнула и опустила руки. Но окончательно успокоилась, только когда присела около кроватки и погладила теплую ручку сына.

Эмиль, судя по всему, был немного испуган, но, увидев маму, быстро отвлекся и легонько потрогал пальчиками прядку ее волос.

– Беяя, касивая… – изрек младенец, устами которых, как известно, глаголет истина.

Эля только вздохнула, не к месту подумав о том, что будь так, то, может, у них с Яном все бы сложилось по-другому.

– Я его слышала, – не поворачиваясь, произнесла она.

Лем у нее за спиной беззвучно кивнул.

– А помнишь, летом после пятого класса ты слышала, как под окном эльфы играют на свирелях?

– Угу, – всецело занятая ребенком, рассеянно ответила она.

Перефразируя избитое выражение, можно сказать, что каждый человек – глубокий омут и иногда лучше не соваться к тем чертям, что в нем водятся. Лем знал, что Элины черти очень странные. Большую часть времени она была совершенно обычным, среднестатистическим человеком, трезвомыслящим и отвечавшим за свои поступки, но иногда ее воображение перебиралось через границы реальности, в такие моменты психика теряла ориентиры возможного и невозможного, смешивая все в единое и порою шокирующее для окружающих. Большинство из тех, кто случайно сталкивался с этой ее особенностью, делали большие глаза и крутили пальцем у виска; старшая сестра когда-то даже пыталась водить к психоаналитику; и только друзья давно привыкли и любили ее такой какой она была. Лем обожал за то, что она всегда оставалась собой, при любых обстоятельствах, ее никогда не цепляли общественное мнение и стадный инстинкт, она словно плыла на своей волне, спокойно и размеренно, не обращая ни малейшего внимания на то, куда и на чем плывет остальное человечество.

Янош… Кто знает, что думал Янош! Наверняка считал слегка сумасшедшей, но вслух об этом никогда не говорил и другим не позволял. Он держал ее под своим крылом и сам себе не мог ответить на вопрос, чем его когда-то так прочно привязала к себе тихая, замкнутая, нелепая девочка.

Лем ушел, пообещав позвонить вечером, а Элин день вернулся в привычную колею, за одним-единственным исключением: она не оставляла Эмиля одного ни на минуту. Работать не получалось, хотя сроки по выполнению заказов растягивать было нежелательно, но она слишком беспокоилась за ребенка, и даже в подготовительном кружке для детского сада не смогла его оставить без личного присмотра. В результате в течение трех часов рисовала эскизы, держа на коленях блокнот, под аккомпанемент визга и писков веселой малышни. Впрочем, там она была не единственной гиперопекающей мамочкой: из разных углов помещения кидали на своих чад обеспокоенные взгляды еще несколько женщин.

Эля пыталась отделаться от навязчивого тревожного ощущения, стараясь не зацикливаться на слове «предчувствие», но оно не отпускало ее всю следующую неделю. Как и любая нормальная мать, она и раньше переживала за своего ребенка, но теперь не просто переживала – она панически боялась. Последним событиям можно было подобрать тысячу разумных объяснений и таким образом утешить себя, но Эля отдавала предпочтение ощущениям, холодный разум не был ее коньком.

– Логика здесь не живет, – неизменно констатировал Янош.

– Наличие логики не доказано, – рассеянно отвечала она, и парень хохотал, наслаждаясь абсурдностью фразы.

– Для твоих мозгов уж точно.

Хотя в чем-то Эля была права: связь матери и ребенка не всегда можно объяснить с научной точки зрения. Несмотря на то, что мальчик фактически являлся ее племянником, такая связь между ними установилась с самого начала, еще тогда, когда Ира ходила беременной. Он активней шевелился у сестры в животе, когда Эля приближалась, реагировал на ее голос. А Эля все никак не могла понять, почему Ира, всегда такая близкая и понятная, вдруг стала отдаляться, причем ей это удавалось делать даже в трехкомнатной квартире, в которой, казалось бы, далеко друг от друга не убежишь.

В то время Эля училась в университете и жила в оставленной родителями квартире вместе с сестрой и ее мужем. Сначала сестра, которая, несмотря на строгость и непрошибаемость характера, всегда искренне интересовалась Элиной жизнью, стала все чаще запираться в своей комнате, когда девушка появлялась на пороге. А если Эля находилась в квартире долго, при любой возможности уходила. Исчезли долгие вечерние разговоры за чаем, правда, вместе с ними исчезли и постоянные упреки в глупости и легкомыслии, но оказалось, что даже по ним Эля скучает. Данил успокаивал девушку и бормотал что-то о причудах беременной женщины, но Эля все равно не понимала, и поведение сестры ранило ее сильнее, чем все насмешки однокурсников и все кратковременные влюбленности Яна. Ее можно было понять: при живых и вполне здравствовавших родителях, Ира заменила Эле мать.

Родители были успешными физиками; возможно, так получилось именно потому, что науку они любили больше, чем что-либо другое в жизни, они молились только ее идолам. И хотя наука не стала яблоком раздора для них, но зато легко позволила оставить десятилетнего ребенка на попечение окончившей институт старшей дочери и умчаться за границу работать во имя великих целей. По правде сказать, с их отъездом в жизни девочек ничего кардинально не изменилось. Ира привыкла заботиться об Эле еще с тех пор, когда ей надо было менять пеленки, так что разница заключалась лишь в том, что раньше они видели маму с папой раз в неделю и мельком, когда те возвращались из лаборатории, а теперь не видели годами.

И вот спустя двенадцать лет единственный человек, которого Эля считала по-настоящему родным, ни с того ни с сего тоже решил ее оставить. Девушка не понимала, в чем провинилась, и готова была просить прощения даже за то, чего не совершала, но Ира лишь награждала ее задумчивым взглядом и снова ускользала от разговора. При этом Эля была готова поклясться, что порою видит на дне карих глаз сестры страх. В те месяцы от отчаянья ее спасали только поддержка Лема и неусыпный контроль Яна.

Выяснилось все однажды вечером, когда Эля, вернувшись домой, услышала обрывок разговора, доносившегося из кухни.

– Она хочет его забрать, – бормотал совершенно несвойственный уравновешенной Ире плаксивый голос.

Эля так и замерла в прихожей, не успев даже обувь снять, а Ира, не зная, что ее слышит кто-то, помимо Данила, продолжала захлебываться слезами.

– Ты в своем уме? – Расстроенному мужу с каждым разом все сложнее было выносить абсурдные истерики жены.

– Каждый день сны, один за другим, без перерыва. И ведь раньше я снов в жизни не видела. И пусть, и ладно, но ведь в каждом из них, о чем бы он ни был, она беременна моим сыном.

Эля дернулась, как от пощечины, но не от невероятного обвинения, а от того, что вот уже третий месяц время от времени видела сны, в которых была беременна мальчиком.

Еле переступая ногами, девушка бесшумно вошла в кухню.

– Приди в себя. О чем ты вообще? Ты хоть понимаешь, в чем пытаешься обвинить человека?