Ей вызревают волны — пашни шума,
Но, женщина, отсюда рай — вдали!
Как чайки, сны о запахе олив
Так закричали вдруг, что кто-то умер.
Под облаком, торгующим луну,
Я приложил тоску свою ко дну
Земли и моря — дну водораздела.
А мог бы к соснам, штормам, облакам,
Но женщина здесь так являет тело,
Чтобы её, а не вражду алкать
Могли стихии нервами пределов.
Я примиряю их, как колыбель,
Затем, чтоб бросить Севера пейзажи,
Бежать в Тавриду, в синий Коктебель,
Забыть, как холодеют кровь и пляжи,
Сочатся сосны, остывает ель.
Но вот зима. Январский перегар
Но вот зима. Январский перегар
Уж замыкает губы берегам.
Рассудок отворяю в недра ночи,
И возникают холмы, корабли,
Раппаны и медузы, как тревоги,
И Кара-Даг, и женщина вдали...
Сны о свободе и о запахе олив
Ложатся в переплёт и греют ноги.
Ещё леса не улетели
Ещё леса не улетели,
Ещё толковый полдень в теле,
Ещё гляжу на небеса:
Там бабы глупые от юбок
Плывут капустным, боком с юга,
Где ни один не пролился,
Где дремлют октябрём леса,
Где от любви ничто не блещет.
Оттуда белых горем женщин
На Север гонят небеса.
Рука провожает не стаи
Рука провожает не стаи,
Не стаи, залив накренился, и рыбы прольются,
О, Север, ты градом гуманным растаял,
Нетронутый кожей, в тебя не вернутся.
Вот пепел — не дом, вот река — не олива:
Ни хлада, ни олова плавленой рыбы.
Утопленниц губы во время отлива
Шуршат о гранит: О, вы тоже могли бы.
Но камни, я помню, всю ночь присягали,
А Эма мертвела от донного ила.
Я цепи тянул, — они громом играли,
И яблоко Эма в глаза мне доила.
И с этого времени, где вы, о, где вы
Края, по которым всё катится сердце?
Проходят не волны, не годы, но девы,
И каждая держит по капле на блюдце,
Зовут: Обернись! — и стекают в ладони,
Их мягкие долгие зимние гривы
И тянут назад всё, что весело тонет,
И памятью пьяной живы и игривы,
И лгут оттого, что бесплотны и лживы.
На этой трапезе не тронуты снеди.
У девственниц северных плещутся груди.
Вот умерли руки, — закинуты сети,
Вот названо имя — кто губы разбудит.
ПРОТИВ СМЕРТИ
Автоэпитафия
Что мне время? Вечен!
Вечен, если небесами мечен!
На долине мировой,
Что мне — вольному — конвой!
Потому червём и глиной
Дом завалят — не убьют.
Я готов к дороге длинной,
Я в земную пыль обут.
В Печорах
В Печорах все время — полночь.
Не лето, не век, а полночь.
Монахи ждут не дождутся утра,
А на облаках — Владыку утра.
Они молятся долго в храмах,
Их свечи одни на свете светят.
Их — малое стадо. Боятся они Того,
Кого больше всех любят.
В Печорах монахи мира и их дело в мире
Долгая просьба, ночная вечная песня.
Эта скорбь и эта тоска
Эта скорбь и эта тоска —
Камень-валун, гробовая доска.
Сказки о смерти! Смерть не близка —
Смерти не будет! Смертельна тоска.
Ворот порви — выпускай облака,
Но остановима ли эта река?
Время — рука, а под нею точь-в-точь —
Небесконечная скорбная ночь.
Жизнь — вдох-выдох моментальный...
Жизнь — вдох-выдох моментальный...
Поля, поля.
Кто прибил их к земле:
Вокзалы, леса, чёрные речки, аисты, галичьи стаи —
Всё, что падает в теплый карман?
Грейте, грейте,
Но мы — одиночные выстрелы,
Но время полета —
Время подумать о времени.
Фатальный оркестр
Сквозь холмы и редкие тучи
Вступает на пыльную трассу “Южное”[1].
Грейте, грейте,
Это возможное счастье —
Класть руку на чёрные речки, аисты и так далее.
О, Отечество! —
К тебе не прижаться. Кто ты? Кто ты? Кто я?
Мы идём — одинокие флейты и тубы,
Трубы...
Но страшно быть трубами —
Можно выдохнуть пепел.
Растворяется утро,
Нас многих не будет, не будет.
Горних рыбок молчание тихо,
Мы тоже безмолвны, безмолвны.
Как скрежет зубовный разрежет сию пастораль,
Сей покой, сию взвесь моментального праха!
Грейте, грейте друг друга,
Играйте друг другу на тубе, трубе и на флейте.
Я ни на что не откликаюсь
Я ни на что не откликаюсь,
Поскольку время так течёт,
Что с ним душа перекликаясь,
Всё молит: Дай мне час ещё!
Поскольку в этой лунной сети,
В щедротах солнца: На, бери! —
Какое юное бессмертье
И судеб Божьих лабиринт!
Ещё влажны ладони утра,
И ярко теплится звезда,
И во Христе сия минута
Крестится именем всегда.
И вы, родные светы, тверди,
Дороги, ветры, облака,
Не слушайте, чем время бредит,
Чем мудрствуют века.
Под оборонной цифрой бьётся
Неистовая мира власть,
Но жаворонок вновь смеётся
Меж небом и землёю всласть.
И в этой драме, как в Шекспире,
Так много смерти и любви,
Что я стою в огромном мире,
Им воскрешён, и им убит.
Пока могуществом владеет день
Пока могуществом владеет день,
В его державе я — последний инок.
Течение реки и птичьи тень-тень-тень
Важней рожденья моего или поминок.
Стволы дубов — ночные сторожа,
Их гулкие гудки — сычи и совы,
И ночь величественная госпожа,
в её владычестве я мал и неособен.
Так что же мне их августейшая чета
оставит в этом мире из отличий?
Годы идут и их фатальная чреда
душе не тягостна и безразлична.
Авессалом, прощай
Тебя окликнули: Авессалом!
Тебя отдали реки края,
Египет раскаленный за спиной
Тянулся языками за тобой,
Когда нудилась капелька, играя,
В родной родник отеческой рукой,
Свети свеча и путь мне освещай!
Авессалом, Авессалом, прощай,
Вот кров от крови, от ребра отцов,
Над кровлей горлица поёт о вечной встрече…
От Вавилона разве кров излечит,
И разве над рекою чистой речи
Псалом теперь родит таких певцов?
О, сувенир — отцовская праща!
Авессалом, Авессалом, прощай.
Что ты зовешь: О, Родина вторая!?
От железнодорожного узла
