Она наконец уходит, унося с собой лоток с лекарствами и шприцем и избавляя меня от своего нытья. Мне многое хочется записать, но я и пяти минут не могу высидеть за столом. Еще вчера я был уверен, что победил скуку, — и вот она снова подстерегает меня.
11.00.
Почта. Письмо, написанное незнакомым почерком. Я все понял по первым словам: «Мишель, дорогой мой…» Люсиль отправила конверт из города, чтобы никто не догадался, что автор живет в «Гибискусе». Я вкладываю его в папку.
Мишель, дорогой мой!
Я узнала от Клеманс, что у тебя обострился ишиас. Ты, должно быть, ужасно страдаешь, если даже не смог спуститься в столовую и поужинать со мной. Я хочу быть рядом с тобой, любимый, но не могу — слишком рискованно! — и очень из-за этого горюю. Находиться совсем рядом и не иметь возможности пообщаться — разве это не ужасно? Есть, конечно, Клеманс, но я боюсь задавать слишком много вопросов, чтобы не вызвать подозрений. Кроме того, мы всегда разговариваем в присутствии Ксавье. Мне приходится строить предположения о том, как ты справляешься с едой, умыванием и всем прочим, навещает ли тебя хоть кто-нибудь или ты совсем один. Боже, где моя голова? Ты ведь не можешь ответить… Умоляю, не пиши мне. Консьерж отдает всю корреспонденцию Ксавье, даже ту, что адресована мне. Вот что я придумала: если тебе хватит сил добраться до окна, поставь на подоконник мою вазу с розой. Я увижу ее из парка, пойму, что ты получил письмо, думаешь обо мне, и успокоюсь. Не будем терять мужества.
Твоя нежная Люсиль.
Не забудь уничтожить это письмо.
Она очень мила, но жутко назойлива. Роза давно завяла. Интересно, какой еще предмет она намерена включить в эту детскую игру? Идея «говорящего окна» кажется мне неуместной и даже нелепой. Надеюсь, приступ скоро пройдет. Даже если мы не будем видеться неделю, небо на землю не упадет!
Второе письмо.
Мишель, любимый!
Я много раз ходила в парк, но цветка на подоконнике не увидела и очень встревожилась: раз ты не выполнил мою просьбу, значит, не можешь добраться до окна! Очевидно, тебе гораздо хуже, чем мне сказали. Я не решаюсь постучать в твою дверь, ты, наверное, предпочитаешь быть один, когда болеешь. Я вижу, каким во время обострений становится Ксавье, и знаю, о чем говорю. Представь, как мне страшно, и постарайся подать хоть какой-нибудь знак. Не сердись! Ты умный и сильный, а я всего лишь слабая женщина, и мне нужна твоя поддержка, чтобы выносить присутствие мужа и терпеть абсурд жизни без тебя!
Как бы мне хотелось ухаживать за тобой! Я умею массировать, ставить банки и даже научилась делать уколы, наблюдая за Клеманс. Я завидую этой женщине — она имеет право входить в твою спальню, прикасаться к тебе, разговаривать с тобой. А я — никто, посторонняя, прокаженная, хотя люблю тебя всем сердцем. Несправедливо! Надеюсь, мои письма хоть немного тебя утешают; во всяком случае, я чувствую себя чуточку менее несчастной, когда пишу их. Мне кажется, что я нахожусь рядом с тобой, и мое сердце мурлычет.
Целую тебя, любовь моя. Хотела бы захромать и стать похожей на тебя.
Люсиль.
Конечно, я бы предложил ей способ общения, если бы мог его придумать. Увы… Честно говоря, я не слишком этим расстроен. Меня так измучила боль в пояснице, что я вдруг понял: любовь к Люсиль — искренняя любовь! — излишняя роскошь. Она обогащает, когда я чувствую себя более или менее прилично, но стоит мне приболеть, и это чувство вызывает досаду, совсем как неудачное вложение денег. В такие моменты ко мне приходят Жонкьер и Вильбер. Я не могу помешать им нашептывать мне ужасные вещи, больше того — слушаю их с удовольствием. Иногда я даже нуждаюсь в их помощи, чтобы противостоять Люсиль.
Третье письмо. Консьерж, разносящий почту по комнатам, замечает:
— Да уж, мсье Эрбуаз, не ленивые у вас друзья, все пишут и пишут.
— Это мой внук, — отвечаю я.
— Он живет где-то поблизости? На конверте почтовый штемпель Канн.
— Да, он здесь проездом.
Старый болван. Хочет быть любезным и даже не подозревает, как сильно мне досаждает. Слава богу, у него много дел, и он уходит. Остается отправить очередное послание к остальным.
Дорогой Мишель!
Клеманс сообщила, что тебе не стало хуже. Не беспокойся, мне не пришлось задавать наводящих вопросов, это Ксавье поинтересовался: «А что наш сосед, мсье Эрбуаз, воспрянул духом? Было бы жаль уступить ему инвалидную „пальму первенства“!»
Такова его обычная манера гадко шутить. Если ты и правда чувствуешь себя лучше, как утверждает Клеманс, почему бы тебе не подойти к окну — скажем, часа в четыре — и не послать мне воздушный поцелуй, чтобы было проще дожить до завтра? Сделай это, Мишель, иначе я начну воображать ужасные вещи: что ты меня больше не любишь… что я для тебя обуза… что ты обиделся, когда я назвала тебя ленивым, и теперь наказываешь меня.
Боже, как я ненавижу Ксавье! Это он не дает мне прибежать к тебе. Мой муж немощен и подозрителен, он препятствие на пути к счастью, которое мне никогда не удастся сдвинуть с места! Я несчастна. Ты молчишь, он придирается, а я схожу с ума. Помоги мне, Мишель. Люблю тебя и целую.
Твоя Люсиль.
Поцелуй в окно! Приехали! Нет, она окончательно лишилась рассудка. Убирая Вильбера — хладнокровно, с изобретательной жестокостью! — она не думала о нежностях. Видимо, вычурность стиля ее писем вызвана страхом показаться банальной. Она причесывает свои чувства, но что в них есть правда? Она больше не может выносить своего мужа, это несомненно. Боль проясняет мозги. Возможно, наша любовь действует наподобие обезболивающего, для нее она как морфин — от страдания по имени Ксавье, мне она помогает справиться с болью, причиненной Арлетт. И все-таки завтра я попробую спуститься к обеду.
10.00.
Теперь она пишет мне каждый день. Я чувствую неловкость, когда консьерж утром стучит в мою дверь.
— Здравствуйте, мсье Эрбуаз. Ну как, получше себя чувствуете?.. Вот вам письмо от внука.
Нужно будет сказать мадемуазель де Сен-Мемен, что персонал позволяет себе слишком много фамильярностей. Они считают обитателей «Гибискуса» старыми и больными и обращаются со всеми нами как с детьми.
Как только за ним закрывается дверь, я пробегаю глазами письмо. Те же жалобы. Как же раздражает нытье человека, который может ходить, куда хочет, и не знает, что такое боль. Я так страдал, потеряв Арлетт, что едва не заболел. Честное слово. Но я справился. Сердце заживает быстрее, чем хотелось бы, а вот старые стершиеся кости без устали напоминают, что тело пришло в негодность. Боль отбивает всякое желание произносить нежные слова. Как я понимаю Рувра! Возможно, он вовсе не ревнив, и Люсиль пустила этот слух, чтобы потешить свое самолюбие. Разве не Рувр отсылает ее от себя, чтобы иметь возможность постонать без свидетелей?
21.00.
Я ужинал внизу. Должен признаться, что благодарная улыбка Люсиль компенсировала приложенные усилия, хотя мы смогли обменяться только несколькими банальными фразами: мадемуазель де Сен-Мемен посадила за наш стол новоприбывшего постояльца «Гибискуса», некоего мсье Маршессо, отдав ему место Жонкьера. Он очень приятный и исключительно сдержанный человек, вот только ест очень медленно из-за то и дело «взбрыкивающего» протеза (мы уже приступили к десерту, а он все еще возится с мясом!). Пришлось уйти из-за стола, оставив его в одиночестве.
— Так дальше продолжаться не может, — тихим голосом произносит Люсиль. — Подумай сам: днем ты остаешься у себя, а за ужином мы теперь вынуждены терпеть присутствие человека, который жует так громко, как будто у него во рту волчий капкан, а не зубы!
— Имей терпение, Люсиль! Гнев — непродуктивное чувство. Поверь, я делаю все, что могу.
