— Иди ко мне… — прошептал Гийом, притягивая арфиста за руки, и кода тот опустился рядом, тут же впился в эти чувственные губы, на которых ещё оставался его собственный привкус. Том всё ещё был одет, только ворот льняной сорочки сполз, оголяя загорелое плечо и россыпь родинок на нём. Отпустив пылающие губы, Билл перепорхнул поцелуями на плавный изгиб его шеи, снова чувствуя волны возбуждения, накатывающего от одуряющего запаха смуглой кожи. Ещё миг – и торопливые прикосновения достигли точёного плеча, попутно осушив влажную ключицу. Желание нарастало, и дрожащие руки сами избирали свой путь. Том вздрогнул, когда тёплая ладошка дёрнула ворот вниз, горячие губы сомкнулись на соске, а тонкие пальцы проскользнули вниз, стараясь отодвинуть одежду и добраться до самой возбуждённой точки.
— Билл, нет.
— Но почему? Я не могу так больше, пойми меня!
— Нет, не сейчас.
На какое-то мгновение зависла тишина, в которой каждый из них боялся дышать. Том замер, зажмурившись, понимая, что ответ Гийома может быть любым, но тот лишь обвил его изящными руками, красоту которых Тому оставалось только представлять, и крепко прижался всем своим разгорячённым телом. Такое происходило не в первый раз, как только между ними случалась такая близость. Тома ласкал Нарцисса очень бережно, но в этой осторожности тот отчётливо видел скрытый, уснувший вулкан, который способен сжечь всё вокруг, если вырвется наружу. Однако стоило Биллу самому попытаться подарить то же наслаждение в ответ, Дювернуа сразу его останавливал, не давая мягким губам спуститься ниже. Беранже расстраивался, но утомлённый жаркими ласками, быстро засыпал, слушая всё ещё учащённое биение сердца рядом. Том просил не беспокоиться. Так и сейчас, спрятав лицо в его пышных, пахнущих травами и солнцем волосах, Билл погрузился в сон, а рука его замерла на тонкой талии этого дивного создания.
Тома вздохнул с облегчением, когда почувствовал, как вздрагивает его нежный цветочек, каждый раз прикасаясь к которому, он думал о том, до чего же он может быть прекрасен. Тело было невообразимо хрупким, а кожа — тонкой, гладкой, тёплой и дурманяще благоухающей. За последние годы юноша научился обращать внимание на всё, и на запахи в первую очередь, а потому аромат, который исходил от его возлюбленного, он узнал бы из сотен тысяч. Каждый раз, целуя и поглаживая, Том старался представить то, чего он касается, того, кто является настолько совершенным и сводящим с ума. И желание обладать этим всем становилось с каждым разом всё сильнее, и только чувство, зародившееся сразу, глубоко в сердце, не позволяло брать от Спасителя больше, чем тому самому было необходимо. Арфист запоминал каждый изгиб, нащупывая каждую родинку, и быстро научился играть на этом великолепном теле, как на своём инструменте, по ощущениям в руках и доносящимся звукам, понимая, правильно ли он действует.
Голос Гийома казался Тому самой чарующей мелодией, и если раньше он сравнивал голоса людей со звуками, что слетали со струн арфы, то сейчас, эти самые звуки ни в какое сравнение не шли со сладким, обволакивающим слух, тембром. Когда Нарцисс говорил приглушённо, прямо на ухо, обдавая своим дыханием чувствительную кожу шеи, Дювернуа чувствовал, как начинают пылать щёки, а ритм сердца сбивается, разливая слабость по всему телу. Всегда высокий и звонкий, голос Билла становился бархатным, мягким, немного ниже обычного, стоило им обняться и начать целоваться. Руки этого невидимого совершенства Том запомнил сразу. Такие цепкие и сильные тогда, вначале, когда нашли его и вытянули из огня, но такие нежные и ласковые сейчас. И неизменно горячие, в отличие от его собственных, которые всегда были прохладными. Том сходил с ума от одной мысли, что эти пальцы, которые он любовно исцеловывал от ладоней до самых кончиков, могут сотворить с ним то же, что и он сам, с их обладателем. Что уж говорить о сладких, мягких, и наверняка бесконечно красивых устах, которые с каждым днём забирали его, Тома, душу по частичке. Забирали себе и отдавали Биллу. Дювернуа вовсе не был невинным ребёнком, и в свои восемнадцать лет уже успел познать вкус плотских утех, даже не смотря на свой изъян, однако то, что творили с ним губы Билла заставляло сердце пропускать удары от одного воспоминания об очередном глубоком поцелуе, но осквернять эти лепестки розы чем-то более откровенным Тома себе позволить не мог. И хотя он прочувствовал в Билле чуть ли не каждую чёрточку, изучил едва ли не каждую линию, тем не менее, образ оставался размытым, да что там – юноша до сих пор не знал, какого цвета глаза и волосы у этого совершенства, а стеснение не давало ему спросить напрямую. Во всяком случае, многое ли бы это изменило? Возможно нет, однако воображение просило большего, чем просто тактильные ощущения. Отчего-то Дювернуа был уверен, что шёлк, который он так любит поглаживать и накручивать на пальцы, непременно цвета воронова крыла. Волосы Билла, несомненно, были тоньше и мягче его собственных, и пахли горькой ванилью – духами, которые были в то время очень модными и дорогостоящими, но Тома об этом не знал. Он знал лишь то, что смешиваясь с пьянящим запахом кожи Билла, эти ванильные ноты создавали смертельный для него аромат.
Прижавшись крепче к сладко вздыхающему во сне Гийому, Том подумал о том, что страшный сон может снова повториться. Он устал, потому что не мог от него ни избавиться, ни растолковать. Преследовать его кошмар стал, разумеется, после пожара в Лионе, однако Том очень хорошо помнил голоса своих родителей, он помнил, как мать звала на помощь, крича, что наверху ребёнок…. Воспоминания о том страшном дне отвлекли Дювернуа от первоначальных мыслей, и перед глазами снова встала их улица, горящий дом позади, и толпа прохожих, среди которых были и клиенты его отца, и друзья, но ни один не попытался помочь. Его самого вынес подмастерье, не побоявшийся броситься за ребёнком сквозь пламя на третий этаж. Это был последний день его жизни, после чего началось бесцельное существование, с которым очень скоро пришла темнота. Арфист почувствовал, как тёплые капли скатились по вискам, и нащупав лицо своего возлюбленного губами, провёл ими по лбу и опущенным векам Совершенства, с появлением которого он снова начал вспоминать, что значит видеть, а вместе с тем, страдать ещё больше. Раньше ему никто не был нужен, и слепота была не такой уж и невыносимой. Но теперь, когда появился тот, кого он желал увидеть больше всего на свете, именно теперь он понял, что действительно слеп.
Свеча погасла, комната погрузилась во тьму, накрывая тёмным покрывалом два переплетенных между собой одинаково изящных тела, души которых были сплетены Провидением уже не одно столетие.
***
Уже больше трёх недель влюблённые жили в домике для прислуги у Его Светлости де Роган. Когда Беранже нашёл арфиста у придорожного дерева, и они вместе побрели обратно в Сент-Мари, по дороге им встретился кузнец со своим сыном Жаком, которых граф послал на их поиски. Не обнаружив ни одного, ни другого наутро, и узнав, что в деревне молодых людей не видели со вчерашнего вечера, де Роган предположил, что с ними вполне могла случиться беда, а поскольку был человеком по природе неравнодушным, решил послать подмогу, ведь ночью, да ещё и в такое ненастье, Гийом и Тома не могли далеко уйти. Кузнец по имени Пьер был рослым и крепким детиной, а потому с лёгкостью подхватил Дювернуа на руки, когда только увидел его: беднягу била крупная дрожь, он то и дело кашлял, а лицо и тело пылали. В таком состоянии его и доставили в поместье графа, который строго настрого запретил Беранже покидать его дом до выздоровления арфиста: «Можешь отправляться куда пожелаешь, а Тома останется тут. Не каждый день рождаются такие потрясающие музыканты. Я бывал на приёмах у Парижской знати, мальчик, видывал и их музыкантов – такого я не встречал нигде». Конечно же, граф знал, что Билл никуда не уйдёт без своего златокудрого друга, ибо давно уже заметил то, какими глазами он на того смотрит, и видел, как яркий румянец вспыхивал на щеках Тома, когда Билл шептал ему что-нибудь на ухо, или клал руку на плечо. Как бы Нарцисс ни пытался скрывать своё отношение к Дювернуа, всё его самообладание гасло, когда тот притрагивался к струнам – оторвать взора от его рук было невозможно, и этот жаждущий взгляд был замечен окружающими. Такой расклад вполне устраивал графа, ведь это означало, что Гийом не будет пытаться охмурить его дочерей, с любвеобильностью которых он и без того еле справлялся. А потому, повелев слугам нагреть воды, чтобы сперва вымыть перепачканных грязью горе-скитальцев, Его Светлость распорядился подготовить небольшую комнату на чердаке домика прислуги, и перенести туда Тома, которого одолевала лихорадка.
