Так прошло пятнадцать дней, пять из которых Том пробыл в забытьи, а в последующие был настолько слаб, что еле вставал с постели. Билл не отходил от него ни днём, ни ночью, отрываясь лишь на два-три часа, когда у графа были гости, и нужно было спеть или продекламировать стихи, после чего бегом возвращался в маленькое помещение под крышей, которое стало всем его миром в эти дни. Беранже терпеливо ухаживал за совершенно измождённым арфистом, который теперь казался и вовсе прозрачным. Для удобства Билл заплёл его волосы в косу, и каждое утро расплетал её, чтобы расчесать роскошные локоны. Он терпеливо обтирал его тело влажной тканью, смоченной в воде с добавлением целебных трав, и неукоснительно следовал указаниям лекаря, которого граф сам привёз из Тулузы, чтобы лечить непутёвого мальчишку, который неизвестно зачем решил сбежать в ту злополучную ночь. «Пусть только поправиться — как дам кнута!» — негодовал граф, хотя, безусловно, ничего подобного делать не собирался. Он прекрасно понимал, что причины, скорее, крылись именно в отношениях между молодыми людьми, а потому обычно тихий Дювернуа, который ни разу никому не доставил хлопот, вдруг повёл себя настолько странным образом.
Нарцисс бесконечно страдал муками совести все те дни, понимая, насколько виноват перед Томом, а когда жар долго не спадал, плакал от беспомощности, целуя холодные ладони своего прозрачного чуда. На последнее место отошло всё: мечты о Париже и славе, планы о блестящем будущем, о путешествиях по Европе. Только бы Том выздоровел, и тогда он заберёт его с собой и… Дело в том, что привезенный графом доктор полностью осмотрел Тома, после чего сделал заключение: юноша ослеп оттого, что плохо питался и часто болел, и только неправильное питание и цинга стали причиной его слепоты, и если его хорошо кормить и найти подходящие капли, то зрение можно будет хотя бы частично восстановить. Таким образом, Билл поставил себе ещё одну чёткую цель: во что бы то ни стало добраться до Парижа, а там он уже наймёт лучших докторов, чтобы вылечить любимого мальчика.
Гийом действительно учился жить по-новому. Он даже успел привыкнуть к глазам Тома, и они больше не пугали его, как раньше, хотя были моменты, когда его сердце сжималось от одного взгляда(!) невидящих глаз – ему казалось, что Том совершенно осознанно смотрит ему в глаза, хотя такое, конечно же, было невозможно. Просто совпадение. Но в такие мгновения Беранже ещё раз убеждался в том, что приложит любые усилия, только бы превратить высохшие колодцы в полноводные омуты. Очень скоро Том стал для него тем, для кого хотелось быть лучше, совершеннее, и кого хотелось любить.
Через несколько дней Дювернуа уже уверенно пошёл на поправку, и Биллу удалось настоять на необходимости поесть. Каждый раз для них это превращалось в целый ритуал – Том садился в постели, подоткнув под спину подушку, а Гийом забирался к нему на колени, держа тарелку, и кормил собственноручно, то и дело слизывая капли молока или мёда с красивых, бледных губ. Хихикая и обмениваясь поцелуями, они растягивали трапезу на целый час, после чего могли целоваться ещё два часа. Том выглядел совершенно счастливым, и Билл мог часами любоваться его сияющей улыбкой, непрестанно обнимая и целуя.
Однако, стоило Тому выздороветь и встать на ноги, как через два дня расхворался Билл, мучаясь головной болью и безжалостным насморком. Казалось, что после той ночи, когда оба перемёрзли под проливным дождём, он собрал все свои силы, потому что был нужен Тому, и держался только из страха за него, и как только стало возможным расслабиться, он тут же слёг. Теперь пришла пора Тома ухаживать за своим Спасителем. Могло бы показаться, что слепой не сможет должным образом присмотреть за больным, но Дювернуа справлялся на славу. Он точно так же помогал Биллу совершать утренний и вечерний туалет, кормил, делал ему массаж, а ещё… играл специально для него, полагая что звуки арфы и любимые мелодии помогут Биллу поскорее поправиться. И это действительно помогало, хотя Нарцисс утверждал, что нет лучших лекарств, чем поцелуи, и арфист с удовольствием давал их ему.
Тома и Гийом не имели возможности спокойно поговорить из-за того, что сначала тяжело болел один, а сразу за ним другой. Потому этим вечером Билл принялся расспрашивать Тома обо всём, включая его сны. На самом деле, находясь в бреду, Дювернуа непрестанно что-то говорил и, то и дело вскрикивая. В связи с этим Билл вспомнил одну из первых ночей, что они провели на постоялом дворе, когда он проснулся от того, что Том надрывно закричал его имя во сне, после чего и сам проснулся, тяжело дыша и всхлипывая. Тогда Билл ласково обнял дрожащего юношу, и снова уложил рядом, успокаивающе поглаживая по голове, и наутро оба забыли о ночном происшествии. Вспомнив об этом, Билл хотел расспросить Тома о снах, потому что тот спал всегда очень беспокойно.
***
Нарцисс проснулся с первыми петухами, и сладко потянулся, обнаружив себя в тёплых объятиях спящего Тома. Зарево восходящего в ясном небосводе солнца мягко освещала их жилище, где они напоминали двух диких голубочков в гнезде. Развернувшись, Билл уже по обыкновению стал рассматривать любимые черты, грустно отмечая, насколько бледен Том, и как заметно впали щёки. «А ведь доктор сказал, что его нужно хорошо кормить…». Напоследок проведя кончиком языка по безупречной линии губ, он поднялся с кровати и, накинув коричневую шерстяную куртку, покинул пределы гнезда, отправляясь к колодцу. Шёл ноябрь, и ранним утром тело окутывала ощутимая прохлада, предвещавшая скорое наступление зимних месяцев, хотя днём всё ещё было очень тепло. Ступая по покрытой росой траве, Билл размышлял о том, что за невидимая преграда стоит между ним и слепым арфистом, отчего тот не позволяет ему быть ближе? Гийом вполне отдавал себе отчёт в том, что его желания в отношении Дювернуа отнюдь не детские, и когда они остаются наедине, его фантазии заходят очень далеко, а в них он уже давно отдавался Тому полностью. Собственного наслаждения было недостаточно, слишком хотелось доставлять его ослепительно-прекрасному созданию, что так упорно держало оборону, ощущать, как разливается внутри его удовольствие, слышать его стоны, видеть его лицо в эти сладкие мгновения…
Уже когда Билл возвращался к себе, ему встретился граф, который сообщил, что сегодня прибудет его близкий друг, некий виконт де Тресси, и если Гийом уже здоров и может подниматься с постели, то было бы неплохо устроить особенный приём – сначала Тома настроит на нужный лад своей игрой, а затем все с удовольствием послушают сонеты в исполнении Беранже, под аккомпанемент клавесина, на котором будет играть Кларисса. Отдав эти распоряжения, де Роган удалился, довольный предстоящим красивым вечером, оставив Нарцисса в полном замешательстве. Беда была в том, что каждый артист лотарингского дома знал Шекспира наизусть, что говорить о сонетах — возвышенные английские стихотворения были слабостью Станислава I, но Билл никогда не был там, и теперь не знал, что ему делать. Когда он немного приукрасил свои заслуги, обман казался совершенно невинным, но теперь пришлось задуматься о том, что если по случайности сюда приедет кто-нибудь из Лотарингии, то не избежать ему разоблачения, и больше всего ему не хотелось, чтобы обо всём догадался Том. Он не представлял, что ему делать – вечером должно читать стихи перед гостями, а он не знал ни единой строки!
Вернувшись наверх, Билл прилёг обратно на мягкую перину, забираясь под тёплое покрывало, чтобы прижаться к горячему телу под ним. Том глубоко вздохнул, приоткрыл глаза и улыбнулся, почувствовав холодную ладонь на своей груди.
— Почему такой холодный? – тут же обеспокоился он – Билл болел совсем недавно.
— Ходил умываться к колодцу, — пряча лицо в растрепавшихся русых волосах, Гийом принялся целовать его шею, в надежде окончательно пробудить Тома не только ото сна, но и от ненужного воздержания, однако не добился ничего, кроме того, что распалился сам, вдыхая дурманящий запах тёплой кожи.
