***

Признаюсь я, что двое мы с тобой,

Хотя в любви мы существо одно.

Я не хочу, чтоб мой порок любой

На честь твою ложился, как пятно.

Пусть нас в любви одна связует нить,

Но в жизни горечь разная у нас.

Она любовь не может изменить,

Но у любви крадет за часом час.

Как осужденный, права я лишен

Тебя при всех открыто узнавать,

И ты принять не можешь мой поклон,

Чтоб не легла на честь твою печать.

Ну что ж, пускай!.. Я так тебя люблю.

Что весь я твой и честь твою делю!

Солнце медленно втекало сквозь щель неплотно закрытых плотных штор, освещая не задёрнутый занавеской альков, где на ложе, среди измятых кружев забылся беспокойным сном один, а рядом, на полу, почти в той же позе спал другой, вздрагивая от каждого вздоха и шороха. Со спутанными светлыми волосами и болезненным оттенком кожи, которая была такой тонкой, что через неё можно было видеть голубую паутинку вен, арфист напоминал сломанный, увядший жёлтый ирис – цветок одного дня. Наспех вчера переодетый Тьери в ночную сорочку, Тома лежал на спине, одна рука его покоилась на подушке, сжимая фиолетовый шёлк – пропитанный фиалковой сладостью шарф Гийома, - а другая безвольно свисала с краю, и до неё то и дело дотрагивался Тьери, которому постоянно казалось, что он не слышит дыхания Тома. На желтоватой бледности ещё сильнее выделялись тёмные тени вокруг глаз, превратившиеся из привычных, едва заметных, в угольно-серые всего за несколько часов. Но даже в таком состоянии Дювернуа был по-своему прекрасен, и найти кого-то красивее было очень трудно, возможно, не только во дворце, но и во всём Париже.

По этой причине, войдя без стука в опочивальню, Жан Бартелеми и застыл в оцепенении среди пропитанного запахом бессонницы беспорядка, чувствуя, как прихлынула горячая кровь к вискам от одной мысли об обладании этим цветком, и о том, что Гийому, который владеет им безраздельно, он совсем не нужен. Мэтр был уже уверен в том, что Дювернуа видит, а потому видел вчера всё. И он проклинал себя за чёртову постановку, за свою чрезмерную требовательность и любовь к эстетике, за тщеславие, за то, что передал главную роль Гийому, вместо которого прекрасно бы справился Жирардо, хоть и не обладал теми утончёнными линиями, что нужны были для главного танца.

Присев на край ложа, мэтр увидел спящего Лерака по другую сторону, и тихо подвинувшись ближе, отложил принесенные для арфиста белые лилии, которые цвели почти круглый год в стеклянной оранжерее, выращиваемые для королевы голландскими садовниками. Бартелеми легонько коснулся тонкого запястья, ведя пальцами вверх по руке. Соприкосновение с бархатистой кожей вспыхнуло сотней свечей в глубинах сердца, и тут же потухло под натиском разума, который заставил прервать незримую связь. Но прежде чем отпустить, Лани медленно вытянул из расслабленных пальцев скользкий шёлк, от которого повеяло знакомым ароматом, и задыхаясь от участившегося сердцебиения, оставил беглый, целомудренный поцелуй на еле тёплой руке. До умопомрачения хотелось осыпать эти руки тысячами поцелуев, а точёные пальцы, об искусности которых только мечтать могут античные музыканты во главе с Орфеем, Лином и Амфионом, - ласкать устами долго и безудержно, как самые сладкие леденцы. Солнце подсветило черты арфиста так, что образ его приобрёл божественный нимб, и, казалось, источал свет. Лилии же, брошенные у изголовья, изумительно вписывались в картину со спящим ангелом, соприкасаясь с медовыми локонами своими бледными лепестками, ничем не превосходя красоты Дювернуа, но ровно ничем ей не уступая. В этом замершем мгновении, разбавляемом лишь пением птиц за окном, Лани скользнул взором по всему телу арфиста - от лица до стоп, и, задержавшись на щиколотках, которые были словно из мрамора высечены, вновь не удержался, и коснулся губами каждой поочерёдно, после чего также невесомо поцеловал кончики пальцев.

Но не более.

Тихо поднявшись, Жан Бартелеми разбудил Тьери, веля поскорее выбрать туалеты для Дювернуа на это утро, и исполнительный слуга поспешил в гардеробную, откуда принёс чёрный, шитый золотом костюм, который, по мнению мэтра, должен был скрасить чрезмерную бледность юноши с золотистыми волосами. Затем, дабы не смущать свою любовь внезапным присутствием, Лани спустился в зал, пока Лерак, устроив лилии в бело-голубой вазе, стал мучиться беспокойством – стоит ли вести Тома во дворец сегодня?

***

Появившись в передних покоях короля, Тома привлёк к себе не меньше внимания, чем недавно вошедшая Франсуаза де Вилле, герцогиня лотарингская. Лани угадал с цветом, и теперь арфист (даже измученный бессонницей) выгодно выделялся на фоне разодетой в сияющие парчи и тафты знати, на лицах которой вчерашняя вакханалия оставила заметный след. В своём чёрном облачении он больше походил на скорбного монаха, что, однако, не помешало ему приковать к себе восхищённые взгляды тех, кто уже был с ним знаком. Так, граф де Сад тут же подошёл к нему вместе со своим сыном, а маркиз де ля Пинкори поспешил взять его под руку и, подвинув касапанку, усадил, после чего велел пажу сейчас же подать инструмент. Мэтр Лани не хотел, чтобы тень гнусных подозрений упала на Дювернуа, ведь даже самому себе он запрещал мыслить в отношении Тома слишком вольно, а потому ему приходилось безмолвно наблюдать за тем, как увиваются возле него и могущественные вельможи, и дворяне попроще - только бы не выступать в роли покровительствующего любовника рядом с боготворимым арфистом. Посему он стоял в стороне, слушая восторженные перешёптывания о дивной игре слепого с одной стороны, а с другой – жалобы и грязные шутки завистников и некоторых яростных женолюбов.

Подали арфу. Тома коснулся струн и замер на мгновение, ожидая прихода короля. Его Величество не заставил себя долго ждать, появляясь в передней вместе с герцогом лотарингским.

- А где наш Чёрный Нарцисс? – тут же спросил король, усаживаясь в приготовленное кресло, - Тома, нам хотелось бы услышать сонеты в его исполнении под аккомпанемент вашей игры. Что скажите?

- Ваше Величество, мне очень жаль, но я не знаю, где …

- Я уже посылал за ним.

- Беранже здесь! – раздался чей-то голос, и в зале показался запыхавшийся Гийом и сразу направился к королю.

- Мне сообщили, что Вашему Величеству угодно, чтобы сегодня пел я? – поклонившись, Нарцисс взглянул на Тома, который дёрнулся, стоило ему положить руку на его плечо.

- Король говорит, что вы великолепно поёте сонеты любимого мной английского поэта Шекспира. Хотелось бы послушать, - произнёс Станислав I своим зычным голосом.

- Как прикажете, Ваше Высочество.

Ещё раз низко поклонившись, Гийом встал рядом с арфой, ловя на себе безумный взгляд Тома, который был слишком ясным для слепого. Чувство вины тотчас воспылало на щеках Гийома в виде румянца, но он поспешил отвести взор, и сделав глубокий вдох, запел:

Мой глаз гравером стал и образ твой

Запечатлел в моей груди правдиво.

С тех пор служу я рамою живой,

А лучшее в искусстве - перспектива.

Пропев один куплет, Нарцисс обернулся к Тома, но встречая всё тот же пристальный взгляд, вновь отвёл глаза, чувствуя, что голос вот-вот задрожит.

Сквозь мастера смотри на мастерство,

Чтоб свой портрет увидеть в этой раме.

Та мастерская, что хранит его,

Застеклена любимыми глазами.