Неверного своей красой пленя,

Ты дважды правду отнял у меня.

© У. Шекспир, сонет 41

POV Bill:

Чувство жалости – самое сильное и мучительное, что мне когда-либо приходилось чувствовать. Мне жаль его до безумия, потому что каждый день, возвращаясь на ночь к себе, я вижу, как он расслабленно выдыхает, будто не дышал весь день. Я возвращаюсь рано каждый вечер по требованию мэтра Лани, который ясно дал понять, что не намерен терпеть меня, если мой танец не станет лучше, и был совершенно в этом прав. Но Тома… Тома. Он принимает это на свой счёт – я знаю – полагая, что я изменился, что после того вечера я передумал. А я не понял ничего, и ничего не осознал. Его изрезанные руки сказали мне всё лучше слов, а им вторили разодранные струны и остриженные волосы. Но я и думать не желаю о том, что происходило с ним в тот день.

Узнал он что-то, или нет - что для меня это меняет, когда на части разрывает мой ум опасная волна? Хочу обнять его, но знаю – я-то обниму с любовью, но дам ему надежду снова, что породит второй удар, а вслед за ним ещё не раз он испытает боль, хотя я не скажу ни слова. Я прихожу к нему ночами, садясь на пол у его ложа, и жажду время вспять пустить, дабы тот трепет ощутить, его любовь и свой порыв. Я жил порывом всё то время, я жаждал его рук и губ, я жил им, но тяжким бременем мне стали узы…

И что теперь? Теперь я сам открыл всё правду незнакомцу. Я вновь прельстился обаянием, и звёздным светом чужих глаз, что мною очарованы, и дарят взгляды, которых жажду я сейчас. Мне нужен не слепой восторг, но истинное притяжение. Но если это заблуждение? Если это вновь искра, которая чуть вспыхнет и угаснет, как всё что я доселе наблюдал? И кто останется со мной? Тома - безмолвный, любящий, слепой. Он голос делает холодным, но слишком хорошо я знаю каждый его вдох и выдох, и каждое движение. И тон его, каким угодно будет, но той любви ему не скрыть, которая неизлечима, как и глаза его, что слепы ко всем моим грехам.

Сладкое наваждение, имя которому Марисэ, наплывает всё сильнее, всё увереннее, заполоняя мои мысли, и терзаемое осколками совести сердце. Но что он хочет от меня? Куда вести? Зачем? О мнимом брате, которого я отождествляю с болью, он всё теперь узнал. И даже слова не сказал об этом. И сам он в этом на Тома похож – ему не нужно слов и взглядов – он будто в душу напрямую зрит.

О, Богородица, не легче ль умереть? Я так устал…

***

Получив похвалу от короля и де Помпадур, я направился в её покои, где несколько минут назад оставил Тома. У него ещё не зажили порезы на руках, и когда он играл, видимо, задел их снова, отчего струны дворцовой арфы окрасились кровью. Его Величество был очень растроган этим, и приказал своему личному лекарю осмотреть Тома. Его нужно забрать домой и дать отдых рукам - Лани определённо поторопился с выходом ко двору.

Недавние откровения в беседке всё ещё продолжали звучать в моём уме, когда в мои мысли ворвался чей-то крик.

- Мсье Беранже! – из темноты коридора возник Тьери, - Вы же не пили ещё?

На его лице читался совершеннейший ужас, а говорил он так громко, что на нас стали оглядываться.

- О чём ты говоришь?

- То вино! – хватая меня за руку, он внимательно вглядывался в моё лицо, - Гийом…

- Да что стряслось?

- Оно было отравлено.

Больше ни слова не говоря, я бегом бросился вслед за Лераком к покоям маркизы. Сердце забилось в висках и во рту пересохло от страха, потому что из его слов я ничего не понял. Отравленное вино? Но как он узнал – неужели кто-то выпил… там оставался один Тома. Только не это, боже, только не это!

Ворвавшись в будуар, я растолкал успевших собраться людей, которые что-то бурно обсуждали. Кто-то рыдал и причитал, кто-то замер в немом ужасе, а кто-то ещё сразу вцепился в мою руку, дёргая в сторону. Обернувшись, я увидел мэтра Лани, бледного и подавленного.

- Заберите его отсюда скорее, Гийом, он совсем плох.

- Что произошло?

- Кто-то отравил вино, которое для вас наливал Лерак. Ведь исключается…

- Что с Тома?! – на меня обернулись несколько человек, когда я закричал, и тогда я увидел на полу тело… Милосердный Боже, благодарю тебя.

- Леблан, - мрачно молвил учитель.

Распростёртая на полу кукла, на лице которой застыла улыбка: смерть иногда шутит с теми, кто остался в этом мире. Полюбуйтесь, - говорит она, - я прекрасна! На этом месте, среди мозаичных узоров, должен был лежать я. Немыслимо. Я только что думал о смерти, и вот она – приходила, но, так и не дождавшись, взяла с собой другую душу.

Опустившись на колени, я попросил у покойной прощения за всё. За то, что она умерла вместо меня, за то, что даже сейчас, глядя на её посиневшие губы, умудрился вспомнить, как она ласкала меня этими самыми губами, и за то, что тихо шепчу: «Прощай, лучшая шлю*а Версаля, благодарю за то, что спасла мне жизнь». Больше мне нечего было ей сказать.

- Мари!

Толпа расступилась, пропуская де Помпадур, которая с криком упала на колени возле холодеющего тела своей фрейлины, но когда потянулась к её лицу, лекарь схватил мадам за руки, останавливая, и говоря что-то о том, что на коже мог выделиться яд. Обливаясь слезами, маркиза принялся молиться, и её примеру последовало большинство присутствующих, а я, поднявшись с пола, протиснулся к окну, где в кресле, почти недвижимо, сидел Тома. Его била дрожь, глаза лихорадочно блестели, а пересохшие уста были едва ли не такими серыми, как у мёртвой Леблан.

- Что здесь произошло? – кинувшись к нему, я упал перед ним на колени, прижимая его перевязанные ладони к своим щекам, и целуя кончики пальцев.

- Не знаю. Тьери поставил вино – я слышал… и ушёл. Потом зашла она. Она вдруг вскрикнула и… - Тома замолчал.

Дрожащие губы и широко распахнутые глаза, глядящие в никуда, только подтвердили слова мэтра, который, кстати, стоял рядом всё это время, не убирая руки с плеча Тома.

- Давай уйдём, - тихо попросил он, - мэтр, можно ли нам уйти?

- Идите, и не беспокойтесь. Но завтра к вам придёт де Жермен, или Шабо, поскольку они должны опросить всех, кто был поблизости. Тома не смог бы этого определить – перед Мари сюда заходила другая женщина, и кто она – предстоит выяснить. Беда в том, что видели только то, как она сюда зашла, но как выходила - не помнит никто.

***

События последних двух дней похожи на страшный сон: полиция допрашивает Тьери, которого сперва заподозрили в умысле отравить фаворитку короля, а теперь обвиняют в попытке отравить меня, но это смешно. Что бы ни происходило между нами, я знаю, что он не способен на подобное. Он же, в свою очередь, доказывает де Жермену, что загадочная женщина существует, и что нужно допросить пажей, которых в тот день у покоев было невидимо. Какое же счастье, что Тома не видит! Это обстоятельство лишило придирчивого Жермена каких-либо шансов обвинить моего мальчика, не говоря уже о заступничестве со стороны де ля Пинкори и мэтра, а также горестной маркизы, которая сама принялась уверять сначала короля, а потом и начальника тайной полиции в том, что это не было покушением на её жизнь, хотя подобная версия была выдвинута первой. Меня же то и дело спрашивают о том, кто мог желать моей смерти, но разве я это знаю? Тома пребывает в глубоком потрясении, и почти ничего не может сказать. Только подтверждает, что, кроме женщин, в комнату никто не входил, а я постепенно начинаю понимать, что до сих пор не осознавал: это было покушением на меня – некто пытался убить меня. Но я, перебирая сотни мыслей, и теряясь в догадках, никак не возьму в толк, что в моём окружении есть способный на убийство человек. Человек, на которого я не обращаю внимания. Человек, о котором я никогда бы не смог так подумать. Но где искать его, когда следствие, как мне кажется, зашло в тупик?