Так, прокручивая в мыслях минувший день, Гийом дошёл до своего дома, в дверях которого повстречался с мсье Клермоном. Знахарь сообщил ему, что Дювернуа сейчас нужен полный покой и что все необходимые ему настойки и порошки он пришлёт со своим слугой завтра. А пока - чай из цветов душицы и листьев и мяты, которые уже поспешил заварить Тьери.

- Тома… - присев рядом на краешек кровати, Гийом боязливо коснулся запястья арфиста, имя которого всё ещё отдавалось болью в глубине сердца, но иначе сейчас нельзя было обратиться. Нарцисс понимал, что этим утром был слишком резок, - Тома, что случилось?

Приоткрыв глаза, Дювернуа повернул голову к внимательно взирающему на него возлюбленному, и долго молчал, кожей ощущая ту вину и напряжение, что сейчас владели Гийомом. Но ответить было нечего, поскольку, невзирая на все обвинения, жаловаться было не в его правилах. Заставить Гийома вновь почувствовать себя виноватым во всех его несчастьях? Сам же Гийом настороженно вглядывался в полутьму, пытаясь понять – что же не так в комнате арфиста?

- Всё хорошо, видимо, то же, что и утром. Иди отдыхать, любимый, ты устал…

- Что с твоими руками! – вдруг воскликнул Нарцисс, - И где, чёрт побери, арфа?!

- Я попросил её убрать.

- Зачем? Да что такое с тобой происходит! – будучи не в силах сдерживаться, закричал Билл. Всё было не так. Да и Тома не умел правдоподобно лгать.

- Затем, что она мне не нужна.

Дювернуа выдохнул с облегчением, когда Гийом, очень раздражённый, вышел вон из комнаты и стал громко звать Тьери, чтобы тот вернул арфу на место. Но Тома знал, что слуга этого не сделает, так как, уходя, мэтр Лани велел ему побыстрее убрать всё и сделать так, чтобы Беранже не узнал, что произошло в комнате несколькими часами ранее. Достаточно было того, что рано или поздно он увидит перевязанные руки арфиста, однако выбор, что ответить Гийому, Бартелеми оставил за Тома. Как бы горячо он ни желал сейчас восстановить справедливость и защитить объект своего восхищения, он понимал, что кроме самого Дювернуа, никто не в состоянии этого сделать.

За окном запели жаворонки, а дом погрузился в тишину. Даже с кухни не доносилось звона посуды, и прислуга улеглась спать. В темноте Тома видел очень плохо, но мог рассмотреть силуэты в просвете окна. Его мучил запах крови, хотя Тьери повторно сделал перевязку перед сном. Возможно, на волосах ещё могла оставаться кровь, но отмыть её самому было сейчас невозможно – руки нельзя было мочить. Хотя, отчего же нельзя? Зачем эти руки, зачем вообще всё это тело, от которого больше боли, нежели толка? Гийом переменился к нему, и было бы глупо надеяться на то, что внезапно он станет прежним.

Тома вздохнул и сел на кровати, встречаясь взглядом с печальной луной, которая простирала к нему свои лучи, словно материнские объятия.

- Мама, - шепнул Тома серебристому свету, - почему ты не забрала меня с собой? Я бесполезен здесь.

- С кем ты разговариваешь? – нежная ладонь прошлась по щеке арфиста, размазывая солёную каплю.

От неожиданности Тома ахнул, но тут же его уста были накрыты мягким поцелуем, которого сердце всё ещё жаждало, хотя разум уже отвергал.

- Ни с кем.

- Я хотел попросить у тебя… Что это? Ты всё-таки обрезал волосы… – Гийом придвинулся ближе, изучая новую причёску, - У тебя был сильный жар?

- Наверное.

- Волосы слиплись.

В ответ Тома довольно грубо убрал руку Нарцисса, и отодвинулся настолько, насколько позволяла стена позади него. Гийом не имел права приходить и нарушать его равновесие, которое далось с огромным трудом. И скорее, это было даже не равновесие, а затишье, случайно воцарившееся внутри сердца, чтобы потом вновь смениться разрушительной бурей.

- Я сам завтра помою их.

- С чего вдруг такая забота? – голосом, который своим холодом был способен убить, спросил Тома.

- Не дерзи. Разве когда-либо я пренебрегал этим? – Гийому оставалось лишь ответить вопросом на вопрос. Потому что раньше Тома никогда не пытался говорить правду. А как отвечать на правду, Билл уже не знал.

- Чего ты хочешь? Если снова, как обычно, то ложись, - небрежно указывая на кружевную простынь, произнёс Дювернуа, - мой рот к твоим услугам.

- Что ты такое говоришь? Я лишь хотел сказать, что…

- Я знаю заранее всё, что ты можешь хотеть сказать. Так что, не утруждай себя, говоря то, что тебе противно. А мне не нужны объяснения вообще. Я скоро уйду, а ты волен поступать, как пожелаешь.

- Но ты же любишь меня, правда?

Нарцисс не мог поверить, что такую холодность видит сейчас от арфиста, который всегда был покладистым, и который единственным способом решения любого недопонимания считал только примирение. Гийом сам не понимал, зачем задал последний вопрос глазам, которые, хоть и были чернее ночи, казались ему ясными, а взгляд их – пронзительным.

- Скажи, что любишь, - прошептал Гийом, едва касаясь губами шеи арфиста, и на расстоянии полдюйма ощутив ту дрожь, что охватила его тело. Но её объятия Нарцисс быстро сменил своими, целуя плавящуюся под его губами кожу.

- Я не буду этого говорить, - ответил Тома, нарушая сладкое оцепенение.

- Почему?

- Это жалко.

Гийом отстранился, внимательно вглядываясь в черты, что за долгий срок стали родными его взору, но приближение дикого срыва, назревавшего в сердце Тома, никак не отражалось на его лице. Лишь сведенные брови, и прохладные пальцы, сжавшиеся на запястье Нарцисса, смутно отражали истинное настроение. И дыхание. Едва уловимое, будто Дювернуа решил вообще не дышать.

- Я пришёл, чтобы сказать тебе, что люблю тебя по-прежнему. Я люблю тебя и не могу этого отрицать, потому

что это будет настолько же смешно, как отрицать то, что я дышу!

Гийом произнёс это на одном дыхании, внимательно следя за арфистом, который выглядел сейчас невероятно красивым, светясь в сиянии властительницы ночи, что даже слипшиеся и непричёсанные волосы не портили прелести его лица. И только презрительно поджатые губы напоминали Гийому о том, что сейчас не ночь любви, где восхищению не должно быть предела, а разговор, определяющий всю их последующую жизнь.

- Но? – поток словесных и мысленных излишеств Дювернуа прервал резко.

- Тома, я не знаю, что здесь произошло, пока меня не было, - будто не слыша его вопроса, зашептал Гийом, - но я хочу, чтобы ты знал: я люблю только тебя. Всегда любил, и любить буду. Но… я не могу жить так, как мы жили раньше. Я вынужден. И да, мне нравятся эти перемены. Но если ты будешь вести себя благоразумно, то у нас всё будет очень хорошо. Я обещаю тебе. И ты должен понять, что я ещё не настолько пал душой, чтобы не отличить любовь от похоти. Так дай же мне дарить лучшее, самое чистое, что есть у меня именно тебе! Не низменность, а душевный свет - мою любовь!