Тома никогда не задумывался, что за несчастье - быть драгоценным камнем. Камнем, чьё сияние затмевает не только диадему, в которую вставлен, но и лик того, кому принадлежит эта диадема.
Для арфиста все причины и следствия Беранже были непонятны, а все метаморфозы в их отношениях он объяснял слишком просто и наивно. Искренне полагая, что не подходит своему несравненному Нарциссу, он где-то в глубине души желал для него лучшей участи, чем беспросветная жизнь рядом с собой. Но лишь очень глубоко в своих мыслях он допускал подобное, а в основном… старался не думать об этом. Потому что отдать Гийома другому было выше его сил. И каждый раз, когда тот задерживался дольше обычного, или был чуть холоднее, Тома едва сдерживался, чтобы не совершить чего-то, о чём бы потом сильно жалел. Арфист мог видеть не лучше прежнего – лишь размытые цветовые пятна и свет, но это не мешало ему чувствовать взгляды гостей на Гийома, а ещё хуже – взгляды, что посылал Гийом некоторым из них. А поскольку в их доме часто бывали только мэтр Бартелеми Лани, маркиз де ля Пинкори, и пожилой Гастон де Ширак, нетрудно догадаться, к кому могли быть обращены взоры Нарцисса. Дювернуа списывал это на своё больное воображение, всюду рисовавшее ему расставание с любимым, но он ничего не мог поделать, когда ощущал взгляды Билла, достающиеся не ему. Это чувство было таким всепоглощающим и угнетало настолько, что он ни разу не почувствовал на себе восхищённого взгляда одного из этих гостей. Впрочем, это могло происходить потому, что взиравший тщательно скрывал свой интерес.
Момент тишины затянулся, и пустота без слов заполнилась поцелуями, которые каждый из них дарил по-своему, и по разным причинам. Один обжигал любовью, граничащей с жадностью, что не принимала возражений, а другой бережно и благодарно отвечал на эту любовь, пытаясь заменить душу телом, даря иллюзию спокойствия плавными движениями губ и языка. Поддев пальцами лёгкие кружева, Гийом проскользнул ладонью под сорочку Тома, и стал мягко поглаживать горячую поясницу, второй рукой путаясь в медовых волосах. Дювернуа не отставал от Нарцисса, медленно освобождая его от одежды. Медленный танец постепенно ускорял ритм, и увлёкшись, Тома сам не заметил, что уже полностью обнажён, и к телу тесно прижимается Билл, сладко вздыхающий сквозь поцелуи. Если какие-то тревожные мысли и были у обоих, то они мгновенно улетучились, стоило им почувствовать друг друга ближе, и поскольку Тома очень берёг тело своего возлюбленного, которое для танцев нужно было поддерживать в надлежащей форме, то даже не думал о большем, чем невинная, на первый взгляд, игра поцелуев.
Гийом стоял спиной к стене, и чтобы было удобнее, Тома заставил его на неё облокотиться, а сам присел на колени, опускаясь губами ниже: сначала целуя грудь, потом талию и живот, а затем, оглаживая руками изящные линии бёдер, спустился поцелуями к ним. Биллу надоело ждать, а вид русоволосой сладости, которая с закрытыми глазами выучила, и наизусть знала его тело и желания, только усиливал ноющую тяжесть внизу. Крепко сжав пшеничные пряди у затылка, Гийом стал направлять жаркие уста туда, куда они не спешили подходить, дразнясь и не давая расслабиться. Тома усмехнулся этому нетерпению, и оставив красочный засос на молочно-мраморном бедре, перешёл к самой возбуждённой и горячей части тела своего принца. Он облизывал горячий ствол, наслаждаясь вздохами Нарцисса, брал его глубоко, туго обхватывая губами, обнимая и поглаживая точёные колени своей мечты, и сам не удержался от восторженного выдоха, почувствовав на плече бедро Билла, плавно прижавшего его ещё ближе таким образом.
Гийом позволял ему себя, давал себя, и неважно каким именно образом – большего арфист и не хотел. Ему было достаточно повелительных нот в голосе, жарких выдохов с его именем, и властных рук, научивших любить своего обладателя так, как тот того хочет. Тому было достаточно нарисованного сознанием образа, с белоснежной кожей, сейчас горячей и влажной, иссиня-чёрным шёлком волос, струящимся по острым плечам. Достаточно его одного, Гийома, с идеальными чертами лица и чувственно-мягкими губами, что иногда произносили непристойности, откровенно озвучивая желания, а порой сами вытворяли невообразимые вещи с его телом.
Глядя сверху вниз, Билл не отрывал мутного взгляда от лица Тома, следя за тем, как сочные губы обхватывают его член, то погружая в горячую глубь рта, то смыкаясь на блестящем кончике; соскальзывают на яички, а затем на бёдра или низ живота, а острый язычок помогает им, оставляя на пылающей коже мокрые следы. Слишком красивый, слишком чистый, но от этого ещё более притягательный и вызывающий необоримое желание. Тома прикрыл глаза и его длинные ресницы отбрасывали тень на щёки в лучах заходящего за окном солнца. Тёмно-русые волосы, шелковистыми прядями спускались по плечам, золотясь в оттенках заката, соприкасаясь с бедрами Гийома так, что от всех ощущений вместе у него стало темнеть в глазах. Ласковые руки придерживали снизу, не давая опуститься на пол, но продолжать уже не было сил, и резко толкнувшись в обволакивающее тепло, Нарцисс громко ахнул и окропил горячей страстью раскрасневшиеся уста своего мальчика.
Приходя в себя, Гийом наблюдал за тем, как Тома облизывал губы, собирая последние капли семени, и не удержавшись, склонился к нему и впился в эти чувственные уста, всё ещё несущие его собственный вкус. Целуя арфиста, он спустился рукой к его паху, и в несколько движений довёл его до выплеска, шепча на ухо самые нежные слова.
***
Арфист и его Божество ещё долго сидели на полу, обнявшись, и безмолвно наблюдая за минутами, которых у них с каждым разом становилось всё меньше и меньше. Мир, однажды расцветший под тенистыми яблонями, рассыпáлся на мелкие крупицы, и каждый из них чувствовал это по-своему. Оторваться невозможно, но и прошлого не вернуть. Если раньше жизнь шла своим чередом и сладко тянулась, как тягучий прошлогодний мёд, то теперь она пролетала, хоть и наполненная новыми впечатлениями, а Гийом не мог выделить ни одного дня, который хоть чем-то отличался бы от предыдущего.
Спроси: зачем в пороках он живет?
Чтобы служить бесчестью оправданьем?
Чтобы грехам приобрести почет
И ложь прикрыть своим очарованьем?
Зачем искусства мертвые цвета
Крадут его лица огонь весенний?
Зачем лукаво ищет красота
Поддельных роз, фальшивых украшений?
Зачем его хранит природа-мать,
Когда она давно уже не в силах
В его щеках огнем стыда пылать,
Играть живою кровью в этих жилах?
Хранить затем, чтоб знал и помнил свет
О том, что было и чего уж нет!
(Сонет 67)
POV Bill:
О, как же я тебе завидую, мой слепой счастливец! Тебя не прельщают красоты дворцов и их обитателей, не манят обещания обольстительных взглядов, не привлекают пустые, но занимательные разговоры. Для счастья тебе нужна лишь моя тонкострунная соперница и тишина, в который ты так тщетно создаёшь наш недостижимый рай. Рай, кристально-чистый и прозрачный, в котором всё видно и понятно, и кажется, что вот – руку протяни – коснёшься этих вечных сокровищ, так величественно покоящихся на троне твоего постоянства. Вот она – мерцающая в твоём солнце верность; вот любовь, переливающаяся семью цветами радуги, и ещё сотней полутонов и оттенков; вот алмаз, ещё не отшлифованный, который зовётся верой; а вот огонь в жаровне из неплавящегося льда – это твоя страсть.
Но как бы ни был прекрасен этот мир, он не для меня. Разум надоедливо твердит, что в нём всё правильно и чисто, что он идеален, но я не такой, чтобы быть счастливым в нём. Да, Том, рай – это там, где есть ты, только мне сейчас место в аду. Зная, что на листочке каждого дерева в твоём мире стоит моё имя, а каждая птица там его поёт, я непременно вернусь туда однажды, точно так же зная, что ты будешь ждать меня хоть тысячу лет спустя. А пока… пока позволь мне поцеловать тебя в лоб и снова уйти в мир, пусть лживый и притворный, но такова вся жизнь, а я не могу позволить себе смерть.
