- Это всё, - продолжал свой возмущённый монолог Гийом, - доказывает то, что ты отнюдь не равнодушен ко мне, и только пытаешься делать вид, будто бы ты – нерушимая скала! Так вот, Тьери Лерак, тебе никогда не удавалось скрывать своих чувств! По крайней мере, не ко мне, мой мальчик. И не нужно этих слёз, они тебе ничем не помогут, я ненавижу слёзы и ты давно это знаешь.
Последние слова, сказанные насмешливым тоном, и с той самой лёгкой ухмылкой, которую с ужасом вспоминал Тьери, стали последней каплей для по-настоящему крепкого терпения последнего. На самом деле часом ранее Гийом приказал срезать именно жёлтые лилии, аромат которых был намного легче белых, и сейчас только выдумал предлог, под которым мог бы придраться к молчанию своего слуги. Тьери не повезло потому, что он действительно не мог с уверенностью сказать, какого цвета должны были быть лилии, так как слушая приказы своего хозяина он не слышал их сути, а растворялся в бархатных нотах голоса Гийома, которые вызывали внутри дрожь. Гийом же с удовольствием отметил, что парень действительно не помнит, что было ему приказано.
- Ты вновь желаешь меня унизить, издеваешься, пытаешься доказать мне моё собственное ничтожество и слабость, – заговорил юноша ровным тоном, который давался ему с большим трудом. – Я не могу и не желаю чего-либо объяснять. Зная о моём отношении, ты теперь хочешь доказать мне, как я жалок, раз до сих пор не могу забыть того, что было в Марселе много лет назад. Так слушай же: да, я не думал, что когда-либо тебя увижу, и главное, я этой встречи не хотел. Однако, видит Бог, что для меня эти обрывки памяти бесценны, и я никогда не переставал тебя любить. Но что дало тебе право сейчас так со мною обходиться? – говоря это, Тьери удивлялся сам себе, но прежняя обида и боль всколыхнулись по-новому, - Ты пренебрегаешь всеми, кому ты дорог, и кто ни секунды не раздумывая отдал бы за тебя собственную жизнь. С теми же, кому ты безразличен, но кто в состоянии удовлетворить твои непомерные амбиции, ты мягким шёлком стелешься…
- Не заговаривайся! – выкрикнул Гийом, не ожидавший таких резких слов, но остановился. Вокруг них летали бабочки, и когда одна из них в очередной раз попыталась сесть Гийому на плечо, привлёкшись ароматом от него исходившим, он раздражённо хлопнул себя по рукаву так, что мотылёк упал на землю со сломанными крыльями.
Последовала обоюдная пауза.
- Я лишь сказал правду. Прошу меня простить. Теперь я ваш слуга и негоже господину заводить со слугами задушевные беседы. Это может быть неправильно расценено.
Низко поклонившись, Тьери печально взглянул в глаза своему умопомрачению, подобрал с травы садовые ножницы, которые нечаянно выронил, и направился к большой клумбе белых лилий, густой аромат которых действительно очень любил арфист.
К слову, о Дювернуа Гийом не думал совсем, и за последний месяц только Тьери постоянно следил за тем, чтобы слепой мальчик вовремя поел, помогал ему спуститься в сад, и даже несколько раз расчёсывал его, поскольку Беранже постоянно отсутствовал, занимаясь либо во дворце, либо в Париже у мэтра Лани. И не столько репетиции держали его – а от них он очень уставал – сколько его возрастающий интерес к Александру Этьену. Беранже не упускал возможности лишний раз попасться ему на глаза, что-то сказать, или ещё как-то обратить на себя внимание вельможи. А самого маркиза очень забавляла постоянная игра в переглядки, словно обоим было по шестнадцать. Ко всему этому, стоило щедрому на комплименты ловеласу шепнуть в аккуратное ушко пару нескромных замечаний, как щёки Гийома вспыхивали, и он начинал щебетать в ответ какие-то глупости. Такая перемена в настроении обычно сосредоточенного на занятиях танцора, радовала Александра, давая понять, что его цель уже не за горами, а потому он не спешил, зная, что рано или поздно Гийом окажется в его постели. Причём, не просто согласившись, а по собственному горячему желанию. Словом – маркиз распалял это самое желание в нём и терпеливо дожидался, не прилагая особых усилий. Конечно, свободные минуты были редки в распорядке дня Нарцисса, а подготовка и репетиции порядком изматывали, но не настолько, чтобы не найти времени для Тома, который после последнего разговора на тему их отношений, не предпринимал попыток выяснять что-либо. Так всё и шло.
Выслушав Тьери, прежде такого нежного и покладистого, но вдруг проявившего небывалый пыл и стойкость, Гийом ещё какое-то время стоял посреди сада, глядя в одну точку, и осознавая, что юноша прав. В самом деле, Беранже не думал, что Тьери воспримет всё именно так, и полагал, что хоть судьба и столкнула их вновь почти сказочным образом, в душе его не настолько бурно кипит то, чему давно пора было успокоиться. Хотелось ответить дерзкому мальчишке, посмевшему указать на недостатки, более того, Билл заметил, что пауза была расценена по-своему, и это ему совсем не нравилось, но было одно обстоятельство, которое не позволяло грубить Тьери. И это было вовсе не чувство вины за причинённую в прошлом боль.
На самом деле, молодой человек действительно решил, что ему удалось шелохнуть ледяную душу Беранже. Но Гийома сдерживало лишь молчание Тьери, который с первого раза понял, что раз Тома – его брат перед маркизом и остальными, значит, так тому и быть. Лерак, как бывший марсельский сосед семьи Беранже, мог сразу уведомить господ о том, что Тома - не брат Гийому. Фамилию Билл всегда и везде называл свою, сказав, что Дювернуа – девичья фамилия их покойной матери, и на это Тьери также упорно молчал, хотя любой другой на его месте, если не разоблачил, то непременно попытался бы шантажировать бывшего любовника, но Тьери не только не сделал этого, но и по-настоящему хорошо отнёсся к слепому арфисту, ответственно исполняя любые указания нового хозяина.
Вернувшись в дом, Гийом поспешил убедиться, что Тома не слышал его недавнего разговора с Лераком, поскольку никогда не рассказывал о своём давнем знакомстве с новым слугой. Арфист улыбнулся своей неизменно-солнечной улыбкой, когда Билл подошёл к нему сзади и обнял, положив голову на плечо. Гийом не видел этой улыбки, но знал, что она светится на лице любимого мальчика, которого он, мало по малу, сам начинал видеть, как своего брата. Ни то из-за того, что постоянно всем так его представлял, ни то потому, что объектом неконтролируемой страсти уже стал кто-то другой. Но к Тому его по-прежнему тянуло, и сердцем, и совестью. Сердце не было готово забыть - да что там – Нарцисс был совсем не готов отпустить арфиста, или позволить другому его забрать. Совесть же не позволяла причинять боль ущербному человеку, которого он сам оставить не хотел, несмотря на новые увлечения. Какая-то невообразимая смесь чувств бурлила внутри, и противоречия начинали разрывать ум на части, когда Тома так, как сейчас, нежно обнимал Гийома, и начинал целовать так, как целовал бы хлопья снега – бережно, невесомо, будто его Нарцисс вот-вот растает. Он по-прежнему оставался для Билла самым родным, по-прежнему с ним одним провансалец ощущал себя так уверенно и защищено, и по-прежнему был способен пробудить желание отдать себя. Причём, в этом было больше правды, чем в чём-либо другом. В минуты их единения Гийом ощущал себя другим и покидал мир, к которому стал привыкать. В эти редкие минуты он ощущал себя обожаемым и дорогим. В эти сладкие минуты он не всегда был уверен, что достоин своего слепого сокровища.
Что ощущал Тома? Для него Гийом был всем, хотя в действительности, тот лишал его воздуха, оставляя взамен лишь себя и несколько аров земли, которыми ограничивался их дом с садом. Тома мечтал аккомпанировать Гийому на арфе, когда тот танцует, поскольку был уверен, что танец его возлюбленного настолько же безупречен, как песнь медных струн. Он даже не знал, сколько раз мэтр Лани, и даже Александер Этьен, ругали Гийома, настаивая привести брата во дворец – представить королю и позволить юноше играть для него. Тома даже не догадывался, что из одной ревности его родной и любимый Нарцисс не хотел выводить его в свет, который сверкал огнями напускного великолепия всего в паре сотен шагов от их жилища. А уж о том, что ревность заключалась вовсе не в понятном нежелании делить его самого, а в боязни Гийома делить с ним внимание к себе, он бы даже не подумал. Несомненно, Беранже не позволил бы никому и пальцем коснуться того, кого считал своей собственностью, но более всего он не потерпел бы конкуренции со стороны этой собственности, даже несознательной. Он знал, как загораются глаза маркиза при виде красивых молодых людей, и близость Тома ко двору совсем не устраивала его.
