***
Пустив Лулу небыстрым шагом, Беранже вновь погрузился в свои мысли и впечатления, которые так волновали его на протяжении последних часов. Версаль… Биллу показалось, что он побывал на облаке – настолько прекрасным было это место. Ему с трудом верилось, что он станцевал для самого короля, что его мечта, казавшаяся несбыточной, внезапно стала явью, и что теперь позади тот трёхмесячный кошмар, который болотным илом утягивал его всё глубже и глубже.
Если ещё по дороге в покои маркизы Гийом ничего не соображал от волнения, и не видел богатого великолепия дворца, то покидая его, успел рассмотреть всё, что попадалось на глаза, вплоть до позолоченной решётки ворот. И хотя за две недели жизни в доме маркиза он привык ко многим предметам роскоши, убранство покоев де Помпадур поразило его удачным сочетанием помпезности и тонкого вкуса. Сама Жанна-Антуанетта была одета в атласное платье дымчато-голубого цвета, отделанным ажурными кружевами на тон темнее, и расшитое серебряной нитью, а в руках всё вертела изящный веер из слоновьей кости с лебяжьим пухом, которым иногда кокетливо прикрывалась. За всю беседу она позволила себе всего лишь пару красноречивых улыбок и взглядов, однако их было достаточно, чтобы дать понять, что эта женщина осталась к нему глубоко не равнодушна. Гийом улыбнулся сам себе, перебирая эти моменты в памяти, и подумал о том бледном молодом человеке, который отчего-то сильно разнервничался. Что было с ним такое, и что его связывает с тем, кто так неожиданно дал ему новое имя? Даже издалека Гийом успел разглядеть, что тот загадочный человек, назвавший его Чёрным Нарциссом, не француз, а его простое обращение с королём только прибавляло вопросов. Затем Беранже вспомнились две барышни, что встретились ему в покоях маркизы, и Жульен, танцевавший немного неуклюже, как успел подумать Гийом, гордый своими достижениями. Только в последнюю очередь, и то, уже подъезжая к дому де ля Пинкори, он вспомнил о короле, который произвёл на него самое посредственное впечатление. Отчего-то Гийом представлял монарха совсем иначе, особенно, насмотревшись на его портрет в приёмном зале у Александра Этьена. Но, как известно, задача художника в том и состоит, чтобы выделить все достоинства своей модели, и скрыть все её недостатки. Видимо, неспроста Морис Кантен де Латур*** пять лет состоял при Королевской академии, и уже два года кряду был известен, как «живописец короля».
Отдав поводья лакею, который увёл лошадь в стойло, Гийом снял шёлковые перчатки, и поправив волосы, вошёл в дом, где к нему сразу приблизился дворецкий, осведомившийся, не желает ли мсье отужинать, и получив его вежливый отказ, удалился.
- Вы собрались стать прозрачным, или желаете научиться летать? – навстречу Биллу вышел де ля Пинкори, - Такими темпами от вас ничего не останется. Может, вы измените своё решение и разделите со мной трапезу?
- Вы бесконечно гостеприимны и внимательны, маркиз. Именно это и заставляет меня не забывать о том, что я… уже не только я один, но мы с братом вам глубоко обязаны. – учтиво ответил Гийом, - Я не знаю, как отплатить вам, и это обстоятельство меня огорчает. Я ещё не получаю жалования, и не имею собственной крыши над головой, а потому не хочу злоупотреблять вашей добротой.
- Мой дорогой друг, - бархатным голосом молвил маркиз, подходя ближе, - вы хорошо знаете, что стало бы для меня настоящим подарком. – Александер Этьен сделал паузу, и заметив широко распахнувшиеся глаза юноши, поспешил добавить, - Но вы подарите его тогда, когда сами того захотите. Я умею ждать. - последние слова маркиз выдохнул вполголоса, и его тембр заставил мурашки пробежать по коже. – Слышите это? А ведь он в совершенстве владеет арфой. Я целый день слушал и не мог наслушаться. У него искусные руки, не так ли?
Маркиз развернулся и ушёл в свой кабинет, оставив после себя шлейф приятных духов, а Гийом ещё оставался на месте какое-то время, после чего устало провёл руками по лицу, и тряхнул головой, будто пытаясь сбросить с себя то облачко, что вновь окутало его, и на которое он сам себе приказал не обращать внимания… всего две недели назад. Две недели назад, покидая этот дом во власти грёз об Александре, Билл чуть ни потерял Дювернуа, и с тех пор следовал собственному правилу не думать о маркизе, и не придавать значения тем знакам внимания, что тот ему оказывает.
Приказав служанке приготовить ванну, Гийом направился вверх по лестнице. Туда, откуда лилась поистине волшебная мелодия, и лишь оказавшись у дверей, услышал, что Тома тихо подпевает, вторя звукам арфы:
О, как любовь мой изменила глаз!
Расходится с действительностью зренье.
Или настолько разум мой угас,
Что отрицает зримые явленья?
Коль хорошо, что нравится глазам,
То как же мир со мною не согласен?
А если нет - признать я должен сам,
Что взор любви неверен и неясен.
Кто прав: весь мир иль мой влюбленный взор?
Но любящим смотреть мешают слезы.
Подчас и солнце слепнет до тех пор,
Пока все небо не омоют грозы.
Любовь хитра, - нужны ей слез ручьи,
Чтоб утаить от глаз грехи свои!
Беранже застыл у закрытой двери в их опочивальню, из которой лились, переплетаясь и дополняя друг друга, глубокий голос и сладкая музыка. Он боялся нарушить их дуэт, снова ощущая уколы ревности к удачливому инструменту, который не только мог находиться во власти изящных рук Тома в любое время, но и, как все неодушевлённые предметы, не могу никуда уйти, или видеть кого-то ещё, кроме своего хозяина. Впрочем, относительно понятия отсутствия души у арфы Гийом стал сомневаться давно – не может безжизненный кусок дерева звучать столь сказочно и являться целым миром для человека, наделённого душой, а значит, что-то было не так в понятиях, привитых с детства. Но больше всего в данный момент Гийома волновал смысл короткого, но столь красноречивого сто сорок восьмого стиха английского поэта.
- Зачем стоять за дверью, словно вор, и красть звуки? – из-за дверей прозвучал голос, по которому Билл понял, что Тома улыбается, - Подойди и возьми их открыто!
- Всё, о чём могу сейчас подумать – это твоя любовь, - быстро войдя в комнату и заперев за собой дверь, Гийом опустился на колени перед своим арфистом, который сидел в невысоком кресле с резными подлокотниками.
- Как прошёл твой день, любовь моя? – прерываясь на вздохи, спросил Тома, руки которого Гийом занял поцелуями.
- Всё как обычно, и всё пустое: дворец, король, придворные…. Я постоянно думал о тебе, - осыпая ладони и запястья своего любимого поцелуями, а после переходя на точёные пальцы, Билл неосознанно пытался закрепить своё первенство для рук Тома. Неприятно закололо сердце от того, что не только он, Гийом, может подумывать о других мужчинах, но и Дювернуа. После посещения Версаля контраст красоты истинной на фоне красоты выдуманной виделся ещё чётче, и после этого Тома вновь предстал взору Билла совершеннейшим божеством.
- Не правда, - высвободив руки, Том потянул Нарцисса на себя, усаживая себе на колени, – порой мне кажется, что я слишком неудачлив для твоей любви.
- О чём ты говоришь? Полно тревожить прошлое, любовь моя. Есть у меня одна лишь мечта, что осталась не осуществлённой. Но и она однажды сбудется. Тогда я буду счастлив, а главное, и ты также.
Тома потянулся губами к шее Билла, но тот ловко увернулся, сказав, что сперва примет ванну, а потом вернётся в постель. В ту же минуту слуги постучали, принеся воду, и Гийом ненадолго покинул своего возлюбленного, перед этим шёпотом сообщив, что не далее, как завтра вечером, они останутся одни, ибо маркиз уедет на балл к герцогу Анжуйскому.
***
Утро следующего дня началось для каждого по-своему. Маркиз, хотя и не совсем был дружен с герцогом – сыном Людовика XV, всё же тщательно готовился к этому торжеству и был у своего костюмера, который подбирал ему соответствующие туалеты. Жан Бартелеми не был настолько занят своим внешним видом, а потому приготовив платье заранее, отправился в королевскую библиотеку, где искал какие-то старинные книги, пока его мысли постоянно кружили вокруг Гийома, и в особенности, вокруг его золотоволосого брата, которого он видел в доме Александра всего раз, но был очарован этим Божьим созданием. Тома, в свою очередь, именно в этот момент, когда солнце уже пробивалось сквозь листья акации, восседал на роскошном ложе, а Гийом с упоением вдыхая запах душицы, к которому подмешивался аромат цветущей акации, расчёсывал его волосы, чтобы снова заплести в тугую косу. О самом Гийоме, который был так прекрасен в своей утренней свежести, и которого, к сожалению, не мог видеть тот, чьих томных взглядов он так жаждал, в эту самую минуту размышлял Чёрный Лебедь, сидя с книгой в своём саду. Он задумчиво листал страницы, не вникая в суть текста, пока Андрэ кормил его земляникой, аккуратно - по ягодке, поднося к его губам. Что именно думал Марисэ было неизвестно никому, так глубоко он скрывал свои мысли, не выдавая их ни мимикой, ни жестами.
