Пауза, повисшая в их воздухе вместе со всеми вопросами и недосказанностью, была продолжительной и тяжёлой. Они не меняли позы, и только Билл, укрывший Тома собой, как виноградная лоза увивает дерево, бережно целовал закрытые веки, мокрые ресницы, солёные от слёз, влажные щёки, гладил арфиста по спутанным волосам, и оба боялись прервать это застывшее мгновение, будто знали заранее и наверняка, что такое не повторяется дважды.
- Вода стынет. Позволишь мне помочь тебе?
- Я сам, Билл.
- Том.
- Как хочешь.
И больше ни слова.
Бережно омывая своё божество, Гийом был преисполнен любви и одновременно раскаяния, подобно верующему, что нечаянно вступив во грех, теперь пришёл к иконостасу, дабы вымолить себе прощение. Вместе с тем, он внимательно оглядывал тело арфиста, который будто похудел за эти одни сутки, и к своему утешению не заметил никаких признаков насилия, кроме небольших синяков на запястьях. После, укутав Тома в простыни, Гийом омылся сам, и вызвав прислугу, чтобы убрать после водных процедур, принялся расчёсывать влажные волосы по-прежнему молчаливого возлюбленного. Осведомившись, по приказу маркиза, не голодны ли господа, и получив отрицательный ответ, служанка поставила на мраморный столик серебряный кувшин с водой и ушла.
- Скажи, а этот человек, что за мной пришёл, он кто? – внезапно нарушил тишину Тома, когда они вновь остались в покоях одни. Уже светало, а Гийом, наконец, прилёг сзади него, и с наслаждением вдыхал запах любимых роскошных волос, слушая выровнявшееся дыхание их обладателя.
- Это маркиз де ля Пинкори. Это тот самый человек, который… - Гийом запнулся, потому что события последних двух дней перемешались, и он совершенно забыл, как собирался объяснять Тому, что теперь будет вновь жить с ним. Он едва не проговорился, что Александер Этьен – тот самый человек, который вырвал его из лап Севиньи точно так же, как и самого Тома двумя часами ранее. Однако, если бы он мог видеть лицо Тома в эту минуту, стало бы ясно, что тот иначе растолковал его паузу. – Ах, я же как раз спешил сообщить тебе эту новость! Я так боялся за тебя, Том…
- Так кто это?
- Он… маркиз – правая рука Его Величества! – наконец, с облегчением провозгласил Гийом, - и король его очень любит!
- Ты никогда о нём не рассказывал.
- Он меня почти не знает, вернее, совсем не знает. Это всё мэтр Лани устроил. Не найдя тебя в гостинице, я отправился к нему, и вот, они нашли тебя… - Билл побаивался говорить больше, так как уже многое не сходилось, и оставалось лишь списать всё на то, что мало знаком с маркизом. Внутренне удивляясь, почему Тома расспрашивает не о похитителе, а о спасителе, он попытался изложить всё как можно правдоподобнее.
- Но вы…
- Что, милый? – Гийом уже знал, что если Тома прервался, то не договорит. Так и вышло.
- Да так, ничего. Просто ответь – тебе ещё нужно всё это? – перевернувшись, арфист оказался с Биллом лицом к лицу, но глаз не открывал.
- Ты о чём? - Билл сразу же потянулся к его губам, которые так и манили их коснуться, но Том не ответил на поцелуй, чуть отстранившись.
- Тебе ещё нужен я?
Этот вопрос застал Беранже врасплох. Что такое узнал Тома за это время? Что мог рассказать де Севиньи, хотя о нём он вовсе не упоминает? Что уже успел почувствовать он, что задаёт вопрос вот так, спокойно и без предисловий? Это не попытка выпросить больше любви – Тома всегда был чувствителен к его настроению, и наверняка чувствует его искренность и сейчас. Хотя искренность Гийома имела нынче несколько необычный оттенок, и он сам это осознавал, но всё же, в чувствах к Дювернуа он был предельно честен. Потеряв Тома сегодня, он бы потерял смысл жизни. Эти слова пугали, как пугали глаза, внезапно открывшиеся, и взирающие на него своим мутным цветом так, будто видели насквозь, хотя на самом деле, не видели даже его самого.
- Как ты можешь такое говорить? Яне могу постоянно повторять, что люблю тебя и нуждаюсь в тебе! Ты должен понимать это сам! Если бы я не нуждался в тебе, то навряд ли оказался бы ранним утром под одиноким деревом в поле в нескольких милях от деревни! Если бы я не хотел быть с тобой, то разве забрал бы тебя с собой? Не легче ли было мне быстро придти сюда одному и устраивать только свою жизнь, а не каждую минуту думать о том, где ты, поел ли, не оступился ли на лестнице, не поранился ли?! – повысил голос Нарцисс. Он понимал, что эти слова ранили Тома в самое сердце, знал, что недостойно говорить так, и что после пережитого его любимому нужно лишь удостовериться в том, что он не является тяжким бременем, но остановиться уже не мог. Следовало сказать лишь два слова: «Конечно, нужен», но вместо этого Билл лишь усугублял каждым словом ту хрупкую паутинку, в которую медленно превращалась их любовь из некогда крепких сетей. – И, в конце концов, какое бы мне было дело до того, что де Севиньи забрал тебя себе? Другие пережили, и ты пережил бы! Как можешь ты обвинять меня в том, что я не люблю тебя?! – сказав это, Гийом осёкся. Он и так сказал слишком много. Теперь он только ждал слов Дювернуа, который почти не дышал, и только брови его хмурились и подрагивали от того, что Билл стал говорить слишком громко.
Но Тома так и не ответил. Он продолжал молчать, судорожно сжимая во вновь похолодевших руках пальцы Гийома, который смотрел на него, ожидая ответа. Юноша будто закрылся. Ещё два-три месяца назад Нарцисс заметил, что если раньше мог понимать, о чём думает арфист, хотя бы приблизительно, то сейчас ему казалось, что взросла между ними невидимая стена, которая не позволяет ему проникнуть вглубь мыслей этого странного существа. Ещё в начале разговора он почувствовал в словах арфиста долю ревности: то, как Тома говорил о маркизе, как выспрашивал, не оставляло сомнений в том, что вопросы, мучающие его, имеют вполне объяснимый характер. А то, что Дювернуа упорно не желает рассказывать о том, что слышал за последние сутки, говорило само за себя: он узнал что-то. И было бы не настолько тяжело, если бы того, что может случайно узнать Тома, не было так много, что невозможно даже предположить, какая из тайн стала ему известна.
- Прости меня, если ещё можешь это сделать. – уже не впервые за последний год произнёс Гийом. – Я не должен был так отвечать. Лучше скажи, любишь ли ты меня ещё?
Это прозвучало несколько заискивающе, но как бы оно ни прозвучало, Тома мгновенно сократил расстояние между ними, притягивая Билла в объятия, и принялся целовать его пылающее чело и щёки, наугад лаская черты, которые выучил губами наизусть.
- За что ты мне? Почему прощаешь каждый раз?
- Я был не прав, любимый, и не успел ещё поблагодарить тебя, ведь если бы не ты…
- Ты не ответил мне, Тома, - ловя сладкие уста Тома своими, прошептал Билл, и с нажимом провёл ладонями вдоль его спины вниз, наслаждаясь ощущением бархатной кожи, и остановил руки на бёдрах.
- Люблю… безумно люблю… - этот выдох, скорее напоминавший рык молодого льва, и закончивший свой путь на шее Гийома в виде смачного укуса, немного отрезвил сознание.
- Ах! Не забывай, любимый, что здесь ты – мой брат.
Обоим было очень тяжело успокаивать возбуждённое воображение, бьющиеся сердца и жажду молодых тел, но они были вынуждены обратить внимание на то, что солнце показало небу свои первые лучи, а значит, вскоре все проснутся и могут их услышать. Шепча друг другу что-то нежное, юноши теперь постарались ограничиться самыми целомудренными прикосновениями, гладя друг друга по рукам и лицам, но лёжа на достаточном расстоянии. Так они ушли в цветущие сады снов, где были только тенистые кроны деревьев, щебет птиц и они сами. Только они.
***
- Мэтр, я так взволнован… может, не стоило? А если мной останутся недовольны? Ах, дорогой учитель, вы меня убиваете! Полагаю, мне ещё рано являться там. А если… тогда вы от меня откажетесь?
Вот уже три четверти часа Гийом донимал Жана Бартелеми: сперва расспросами о том, как правильно вести себя в обществе, в котором ему до этого бывать не приходилось, а потом перешёл на сомнения и опасения. День был солнечным и тёплым, и мэтр с восхищением, близким тому, какое испытывает родитель к ребёнку, смотрел на юношу, на его чёрные волосы, переливающиеся в дневных лучах, на кожу, отливающую перламутровым блеском, на величественную осанку верхом, на точёные кисти, обтянутые шёлковыми перчатками, и думал о том, какое совершенство создаёт Господь. Гийом ехал на вороной Лулу немного впереди, и когда оборачивался, на мэтра взирали полные беспокойства, янтарные глаза, в обрамлении длинных, чёрных ресниц. Тогда солнце оказывалось прямо над ним, и подсвечивало лицо юноши, в котором, не смотря на его простое происхождение, узнавались черты аристократичной утончённости.
