***

Наступил март. Я не знаю, чего ждать дальше, когда всё самое ужасное уже случилось. Это произошло десять дней назад, когда в таверну, где я готовил, зашёл какой-то человек, одетый, как дворянин, и хозяин велел мне накрывать для него трапезу. Судя по всему, его хорошо знали, а потому каждый, как мог, старался ему услужить. Отобедав, он швырнул на стол туго набитый кошелёк, и сказал, что все деньги наши, если… «Если вот этот юноша, - он указал на меня пальцем, словно я был вещью, - сейчас же сделает всё, что я прикажу». Все засмеялись, и я подумал, что это очередная гнусная шутка, которые часто отпускали в мою сторону, и к которым я уже давно привык. Но когда мсье Жебрак ответил ему утвердительно, а этот отвратительный человек обратил ко мне свой похотливый взор, я понял, что есть нечто гораздо ужаснее того положения, на которое я постоянно жаловался. «Ты плохо слышишь?» - прогремел голос хозяина, и в следующую минуту меня, не спрашивая, втолкнули в ближайшую комнату те, с кем я проработал на кухне всё это время, и кого считал приятелями. А дальше…

Ничего не изменилось. Я не издал ни единого звука и не проронил ни одной слезы. Это было бы слишком, хотя я понимал, что пасть ниже невозможно. Удовлетворив свою низменность, этот господин бросил мне несколько золотых, сказав, что я был превосходен, но я не взял этих грязных денег, и когда уже был у двери, он настиг меня и принялся избивать, повторяя, что такая грязь, как я, не имеет права пренебрегать подарками персон благородных кровей. В его устах эти слова казались такими забавными. Так вот, что значит благородство?

Я не помню, как дошёл тогда до гостиницы, где на меня сразу же налетела жена хозяина с расспросами, откуда на мне ссадины и кровоподтёки. Я сам не мог поверить в случившееся. Я не пытался расстаться с жизнью, бросившись с ближайшего моста, и не думал об острых ножах, только потому, что там, в маленьком, грязном переулке меня ждал тот, ради кого я должен жить и идти дальше. Ведь это только начало. А я совсем забыл, ропща каждый день у алтаря, что кроме действительности есть ещё и ад. К счастью, поднявшись наверх, я обнаружил Тома крепко спящим, и возблагодарил за это Небеса. Зная, что после класса танцев я буду работать допоздна, он теперь часто засыпал в одиночестве, и я знаю, как он мучился этим. Но тогда я, хотя бы, смог спокойно вымыться, тщетно пытаясь отмыть тело от налёта, который на самом деле покрывал мою душу, а на следующий день едва сдерживал слёзы, проклиная себя за мысли о том, как же хорошо, что мой Том слеп, и не видит синяков, которыми было покрыто всё моё тело. Он, как обычно, дарил мне ласку, шепча о том, что Бог послал ему ангела-хранителя, который жертвует всем ради него, и даже не представлял, как был прав и не прав одновременно.

Днём, когда я пришёл в таверну, мой хозяин сказал, что тот ужасный человек, чьего имени я поклялся не произносить, желает видеть меня снова и уже заплатил большие деньги, чтобы Жебрак нашёл нового повара, а меня отдал ему. Возражения мои были пресечены одним лишь: «Он знает, где ты живёшь. Не вздумай делать глупостей, мальчик. Поговаривают, у тебя ещё и брат есть».

***

Я живу в доме этого страшного человека, который позволил мне отлучаться всего на два часа днём, чтобы навестить Тома. И то, после того, как я вынужден был умолять его об этом на коленях, потому что он настаивал на том, чтобы я привёл Тома в его дом, к слову, очень богатый, и который посещают персоны самых высоких чинов. Я до сих пор не понимаю, что делал этот человек в богом забытой таверне Жебрака? Отвращение – это всё, что я к себе испытываю.

Тому я сказал, что меня, наконец, зачислили в труппу королевского балета, хотя я понятия не имел, как это происходит в действительности. Пришлось снова выдумывать всё, вплоть до внешнего облика мэтра Лани, и кончая остальными танцорами. И я знаю, что Тома поверил. Я видел. Он долго выспрашивал у меня, не слишком ли мне тяжело, на что я ответил, что трудности временны, и скоро у нас будет всё по-новому, и мы будем счастливы. Человек, безраздельной собственностью которого сейчас являлось моё тело, заплатил мне достаточно, чтобы я мог нанять слугу, который теперь смотрит за моим любимым. Но сколько это продлится – месяц, два, три? Сколько ещё чужие люди будут смотреть за ним, прикасаться к нему и делать всё то, что должен делать я? Сколько смогу я прожить ещё без звуков арфы, не любуясь сияющей улыбкой и невидящими, но такими прекрасными глазами? Сколько ещё я продержусь и не умру без его ласковых слов по утрам, и крепких объятий по ночам, вместо этого проводя их в обществе чудовища? Наверное, я схожу с ума, потому что до сих пор в состоянии о чём-то рассуждать. Теперь я не человек, а тень. Из этого плена не вырваться просто так, и вовсе не потому, что меня не отпустят, а потому, что иного способа не жить впроголодь я не найду.

На деньги, что заплатил мне нынешний хозяин, я смог нанять не только слугу, но и хорошего лекаря, который осмотрел Тома и дал нам надежду. И если до его визита я каждый день просыпался с мыслью о том, какой выход можно найти из создавшегося положения, то после я распрощался с ней. Всё просто – вероятность того, что Том излечится от слепоты, хотя бы частично, очень мала. Да и то, сие возможно лишь в том случае, если он будет получать полноценное питание, а не перебиваться тем, что есть, как это было в последнее время. Ещё лекарь прописал какие-то заморские капли, которые раз в год привозят купцы, и которые стоят немыслимо дорого. На этот раз мне хватило половины той суммы, что была мне выделена на одежду и посещение парфюмера. Так есть ли выход?

За несколько месяцев я изучил Париж, как родной Марсель, только не смог настолько же полюбить его. И даже не потому, что здесь не шумит любимое море, и нет тревожного крика чаек, по которому я там скучал, когда только покинул родной дом. Чем больше проходит времени, тем сильнее я ощущаю то, что так пугало меня вначале – я ничего не вижу. Я смотрю на улицы, на людей, на красоты и на уродства, как в пустоту. Во время нашего совместного путешествия в Париж, мне было очень горько оттого, что Тома не видит тех прекрасных мест, через которые нам доводилось проходить. Каждый раз, когда мне хотелось воскликнуть о прекрасных облаках, стелящихся шафрановым полотном через всё небо к заходящему солнцу, или обратить его внимание на месяц, окружённый мерцающими звёздами, я одёргивал себя, спохватываясь в последний момент.

Всё, что есть прекрасного в этом мире, я хочу сложить к его ногам, но имеет ли это смысл? Для меня нет ничего, кроме тех редких часов, когда я могу быть рядом с ним, жизнь наполняется красками боли и блаженства. Но стоит мне переступить порог всё той же крошечной комнаты, как они исчезают, и мне приходится вспомнить о том, что я не человек, а тень и живу в таком же мире теней, одинаковых и бесцветных. Теперь я вижу, как прав был Тома, когда последний день в Сент-Мари просидел под нашей яблоней. Рай? Он уже был. Мы изгнаны.

POV Author:

Тома ждал прихода Гийома с самого утра, хотя тот должен был прийти только в четвёртом часу. Слуга пришёл ровно в девяти, и помог ему спуститься вниз, принять омовение и одеться. Обновляя свой гардероб, Беранже уговорил портного согласиться на частичную оплату, и пошить не два, положенные ему, а четыре комплекта, чтобы хоть чем-то порадовать Тома, так что теперь арфист выглядел намного ухоженнее, в своих новых туалетах. Тонкая батистовая сорочка, с ажурными манжетами и воротником, очень красиво смотрелась на его загорелом теле, и хотя Дювернуа не видел этого, на ощупь она была очень лёгкой и приятной. Сминая пальцами полупрозрачную ткань, Тома думал о том, какой ценой ему достаются все эти вещи, еда, слуга, лекарь? Его возлюбленный теперь являлся ему, как сон, как мечта, и улетал, пробыв с ним какие-то несчастные пару часов. Успокоить себя он мог лишь тем, что так или иначе, Гийом хотел этой жизни и шёл в Париж за достижением цели. Теперь же, когда цель достигнута, а всё сопутствующее является неизбежным.