Очень часто Тома возвращался мыслями в тот вечер, когда Гийом нарочно отвлек его любовными ласками, только чтобы не продолжать того разговора, о котором Дювернуа и сам пожалел. Однако постоянно сдерживать себя было слишком сложно, и теперь он видел, что тогда, вначале их новой жизни, всё было не настолько плохо. По крайней мере его Билл находился рядом, и все страхи были эфемерными. Теперь же арфист сходил с ума каждую минуту, постоянно думая о том, где и с кем проводит время его возлюбленный. Ложась спать и просыпаясь в одиночестве, он постоянно думал о Гийоме, который был далеко, и наверняка в обществе красивых молодых людей, таких же изящных танцоров, как и он сам. Порой он ночами напролёт не мог успокоиться, напоминая со стороны рычащего льва, мечущегося в своей клетке. Когда Беранже приходил, муки ревности немного утихали, поскольку Нарцисс был таким нежным и истосковавшимся по ласкам, что не возникало сомнения в его верности. Но стоило тому переступить порог, ревность накатывала с новой силой, и продолжала свои пытки вплоть до того момента, когда Гийом вновь приходил.
Вне всяких сомнений, Тома сошёл бы с ума, узнай он о том, через что приходится проходить этому хрупкому юноше, для того, чтобы только увидеть его. Он даже не догадывался, что его изъян сейчас был для него спасительным. Не мог он видеть тех ссадин и синяков, что в последнее время так часто появлялись на тонкой, белоснежной коже Нарцисса. Не видел он и тех изменений, что происходили с его возлюбленным, на щеках которого когда-то алел румянец, а уста украшала сияющая улыбка. Он не мог наблюдать того, как с каждым днём угасали искры огня, которым когда-то пылал взгляд янтарных глаз, и не видел, что горделивая осанка куда-то испарилась, и вместо этого всегда грациозный Гийом стал напоминать старика, пытающегося держать сгорбленную спину ровно, желая выглядеть молодо. Вне всяких сомнений, Дювернуа чувствовал неладное, однако списывал это на тоску друг по другу и расстояние, разделяющее их, неразлучных прежде. К тому же, сейчас хотя бы зажили те раны и трещины, которыми были покрыты обветренные руки Билла из-за работы на кухне, и теперь от него веяло дорогими духами. Всё это сбивало с толку, и Тома всё глубже погружался в иллюзию того, что случись что дурное, Гийом непременно ему об этом сообщит. Проще говоря, Тома не догадывался ни о чём, веря любимому на слово. Он считал, что такой человек, как Гийом, смелый и справедливый, любящий и ответственный, не может говорить неправду, а тем более ему. С кем, как не с тем, кто любит тебя безраздельно и преданно, быть открытым и настоящим?
Условный стук в дверь, который они с Биллом придумали сразу, чтобы не нужно было спрашивать, кто пришёл, вывел арфиста из его тяжёлых дум, и продолжился уже учащённым стуком его сердца. Впрочем, тот, кто стоял на пороге, был настолько же взволнован, и вскоре оба ритма слились, когда обладатели ликующих сердец крепко обнялись, пытаясь впитать друг друга как можно глубже в себя. Гийом и Тома стояли посреди комнаты, не имея сил оторваться друг от друга, прижимаясь с нежностью и каким-то отчаянием, будто в следующую минуту их разлучат навеки. И так было не впервые. Это повторялось каждый раз: для них переставало существовать время и пространство, и только колокол в часовне неподалёку, напоминал о том, что минуты улетают от них безвозвратно. Запах кожи арфиста, ставший таким родным, был жизненно необходим Биллу, и он жадно вдыхал его, попутно покрывая шею Тома короткими поцелуями, специально путаясь в его тёмно-русых волосах. То же самое проделывал с ним и его возлюбленный, для которого аромат любимого Нарцисса был третью того образа, что он воспринимал. Ещё одну треть давало осязание, когда в его руках нежное тело Билла плавилось и трепетало от каждого прикосновения. И последней частью был голос, звонкий и уверенный в обычное время, и приглушённый, с придыханием и хрипотцой по ночам, казавшийся Тому самой прекрасной музыкой на свете. Эти три составляющие были его Биллом, и он полностью отдавался тем ощущениям, что связывали его с ними.
- Ну дай же мне на тебя насмотреться! – голос Гийома зазвучал срывающимся нотами, и Тому на миг показалось, что любимый сейчас заплачет. Отстранившись, он почувствовал на своих щеках холодные, дрожащие пальцы, и тут же потянулся к лицу их обладателя, что также стало их очередным таинством – пока Гийом жадно ласкал взглядом каждую чёрточку любимого лица, Тома с таким же безумием впитывал милые сердцу черты руками, мягко прикасаясь к пылающей коже того, кого считал только своим.
- Сыграй для меня, пожалуйста.
Эти слова также произносились каждый день, но Том ждал их так, как и просящий ждал звуков арфы, чтобы утолить жажду не только своего слуха, но и глаз, которые желали неотрывно наблюдать за быстрыми движениями дразнящих струны изящных пальцев. Каждый день арфист брал свой инструмент и садился на небольшой коврик на полу, творя своё волшебство, а Билл устраивается рядом, и обхватив руками его талию, обнимал со спины, позволяя слезам впитываться в волнистые пряди медовых волос.
Том стал наигрывать одну из тех мелодий, что сочинил во время их жизни в Сент-Мари. Но руки не слушались, а сердце было окутано тревогой, которая теперь была неразлучной спутницей юного арфиста. Отпустив струны, он уронил голову в ладони, в каком-то отчаянии прошептав: «Будь я проклят!»
- Том… - Билл обнял его, разворачивая к себе и пытаясь заглянуть в лицо.
- Я не достоин тебя. Прости.
- Это я тебя не достоин, только ты этого не понимаешь. И прошу, давай закончим этот бесполезный разговор. Я люблю тебя, и это главное.
- Нет, ты не понимаешь, Гийом! Вокруг тебя роскошь, ты окружён красивыми людьми, скоро ты будешь представлен лично королю, но ты до сих пор приходишь ко мне, человеку, который не может даже увидеть твоей красоты, не может сказать тебе, насколько ты прекрасен!
- Том…
- Не перебивай! Я не знаю, чем заслужил счастье? У тебя есть всё, но ты по-прежнему со мной, по-прежнему любишь и тоскуешь, каждый раз возвращаясь сюда! Как такое возможно? Скажи мне правду, ведь там, где ты проводишь время, есть красивые люди? На тебя смотрят, ведь так? Тогда зачем тебе я, убогий, слепой, который, быть может, никогда тебя не увидит?
- Потому что… мне страшно одному. Ты единственный, кто у меня есть. Вот и вся правда. И только ты можешь дать мне совей любовью необходимую силу.
- Но…
- Что же внушило тебе такие сомнения?
- Я никогда не посмел бы сомневаться в тебе! – воскликнул Тома, принося этим ещё больше горечи Нарциссу.
Не надо. – Билл сам елё сдерживал рвущиеся наружу рыдания, потому что причин для таких душевных терзаний Тома вовсе не существовало. Ведь всё его окружение и образ жизни были плодом его богатого воображения и умения убеждать.
- Нет, я знаю причину, я чувствую! Но поверить в такое не могу. Так не бывает. Ты, у ног которого скоро будет весь двор, всё ещё думаешь обо мне… Мне страшно. Страшно, что это лишь прекрасный сон, который рассеется, как туман в предрассветных сумерках, и окажется, что тебя никогда не было рядом, что всё это мне приснилось. Ты ведь существуешь?
Тома произнёс последние слова с надеждой, которая казалось, таяла с каждым мигом. Как будто ему сказали, что сейчас Гийом исчезнет, и больше он его никогда не… почувствует. Найдя руку Нарцисса на своём плече, он крепко сжал хрупкие пальцы своими, тут же чувствуя, как их накрывают горячие губы.
- Я люблю тебя.
Единственное, что смог произнести Билл – это три простых слова, которые боготворят поэты, и в которые он вложил всё своё обожание, ведь именно так он относился к своему любимому. Медленно отодвигая арфу в сторону, и перебираясь на колени к Дювернуа, он боялся говорить больше. Лучшим другом сейчас было молчание, дабы не осквернять ушей и сердца своего легковерного слушателя. Будь всё, о чём так беспокоился Тома правдой – ему бы не было так тревожно и совестно. Не было бы так скверно от собственного двуличия, которое не позволяло ему быть самим собой с Томом, который, даже при желании, едва ли сможет узнать что-то о нём. Ни с кем не общаясь и не имея зрения, Тома стал идеальной мишенью для его лжи, настолько же самоотверженной, как и его любовь. Обнимая своего слепого во всех отношениях любимого, поглаживая по голове и спине, Нарцисс понимал, что во всём виноват сам: Тома изначально не требовал от него ничего, не просил помощи, не ждал от него особых достижения, принимая таким, какой он есть, не просился в Париж вместе с ним, не заставлял работать, а главное, лгать. Если бы только он признался во всём немного раньше… Гийом прекрасно понимал, что вернувшись в Сент-Мари, он никогда больше не вырвется в Париж, а о том, чтобы вернуться в родной Марсель он даже не допускал мысли - как посмотрит он в глаза родителям? Каким пристыжённым предателем будет ощущать себя до конца дней, и как расскажет обо всём этом Дювернуа?
