В пути им довелось наслушаться разных историй. Так, поговаривали, в Париж шли толпы разозлённых крестьян из окрестностей Лиона – возмущённые возросшими налогами, люди были полны решимости дойти до самого короля, чтобы сообщить ему о жестокости и алчности сборщиков податей. Слушая значительно приукрашенные рассказы трактирщиков обо всех этих беспорядках, Гийом не раз задумывался о том, сколь ничтожны его беспокойства и желания по сравнению с теми бедами, что переживали обделённые, голодающие люди, которые, работая на земле, не имели права хотя бы на один колосок. Они были вынуждены тайком продавать зерно, и несли наказание, если об этом узнавали доносчики сборщика податей.
Проходя по улице Медников, где более сотни лет назад был убит Генрих IV, Беранже едва успевал прикрывать и проталкивать Тома сквозь толпу, стараясь защитить от прокажённых, тянущих руки за милостыней. При этом он нёс все их вещи, поскольку Дювернуа и без того страдал, сильно натерев спину арфой, которую носил через плечо, обёрнутой в ткань. Грязь, смрад из-за помоев, которые горожане выплёскивали прямо на улицы, больные и нищие, валяющиеся там же – это выглядело настолько ужасно, что Гийом вновь был вынужден признать, как же хорошо, что Тома ничего этого не видит. Всадники на своих скакунах гнали по улицам быстро и небрежно, совсем не заботясь о том, что перед ними живые люди, а с одной богато украшенной кареты кучер даже специально соскочил, чтобы побить мальчишку, который едва не попал под колёса – чтобы наука была. Билл и так старался держать Тома как можно крепче и ближе к себе, но когда на его глазах промчавшийся всадник не глядя задавил старушку, он вцепился в руку Дювернуа мёртвой хваткой, и когда тот спросил, что случилось, и отчего такие крики кругом, ничего не ответил, но только свернул в ближайшую подворотню, чтобы немного отдышаться и прийти в себя.
То и дело поглядывая на Тома, Билл видел уставшее, но совершенно спокойное лицо, и лишь изредка арфист что-то спрашивал, будто чувствуя усталость любимого, и что лучше не донимать его сейчас расспросами. Это качество уже не раз поражало Беранже – голодный или уставший, даже заболев, он никогда и ничего не просил, ничем не выказывая плохого расположения духа. И хотя Гийом непрерывно держал его за руку, тем не менее, то и дело оглядывался, будто желая удостоверится, что Тома действительно рядом с ним. И сейчас, когда глаза слипались на ходу, а в животе ничего не было вторые сутки, Билл прекрасно понимал, что арфист находиться не в лучшем состоянии, но при этом не произнёс ни слова об этом. На улицах на них постоянно оборачивались, не давая раствориться в суете большого города, где, как думал Билл, на них никто не должен был обращать внимания. Но двое очень высоких, загорелых юношей притягивали взгляды, как смущённых женщин, так и любопытных мужчин, которые не стесняясь выспрашивали, откуда прибыли путешественники, и зачем. Гийом с интересом рассматривал парижан в ответ, как бы ни было, город был полон новых впечатлений, а особенно Беранже обращал внимание на моду, отмечая, как разительно она отличается от туалетов захолустных городов.
Так молодые люди подошли к воротам небольшой гостиницы, которую хвалили случайные попутчики за не самые плохие комнаты и вкусную еду. «Меленький паж» - так было написано большими красными буквами на большой деревянной вывеске. Замерев в нерешительности у порога, Гийом обернулся на улицу, где всё так же моросил неприятный, холодный дождь. Крепче сжав ладонь Тома в своей, он толкнул тяжёлую дубовую дверь, которая, со скрипом распахнувшись, пропустила путников внутрь.
POV Bill:
- Письмо не забудь!
- Ах, да… письмо?
- Гийом, письмо Станислава I для…
- Прости, я слишком волнуюсь! Конечно же, я давно его приготовил.
- Я буду молиться о тебе, любимый. Всё устроится.
Ах, Тома, Тома, как же прекрасно, что ты сейчас не видишь моих вспыхнувших щёк и беспокойного взгляда, пытающегося утаить правду. Как хорошо, что ты не видишь, и не знаешь, что нет никакого письма и я не знаю сам, куда мне идти и что делать. Но обещаю тебе, любовь моя, что для тебя я сделаю всё. Не зря я прошёл весь этот путь. Я не сдамся, а для тебя сделаю всё, чтобы однажды ты открыл глаза и видел меня, видел таким, на которого смотреть тебе будет не стыдно. А пока… пока подожди. Не хочу тебя волновать, не хочу, чтобы ты переживал обо мне. Будь спокоен, полагая, что твой Нарцисс - не нищий уличный танцоришка, а будущая звезда королевского балета. Ведь скоро так всё и будет. И ты будешь счастлив, и я.
Я едва успел ответить Тому, совершенно забыв о том, что со мной должно быть рекомендательное письмо от лотарингского повелителя, с которым я и пойду в приёмную мэтра Лани. Вот она, самая невинная ложь, снова вынуждающая лгать и выкручиваться, обманывая единственное существо на этой земле, которое верит мне безоговорочно. Но кто же знал, что всё обернётся именно так? Кто знал, что он останется, а потом пройдёт сотни миль вместе со мной, а сам я буду не в состоянии оставить эту слабость там, в глуши, которая теперь кажется мне раем.
У меня нет ничего, кроме записки от мсье Дюпре, которую придётся отдать секретарю, чтобы меня, хотя бы, пропустили внутрь. Но как буду я доказывать самому Лани свои умения, я не знаю. Устроиться бы только в его школу, а там я буду стараться и, в конце концов, добьюсь заветных вершин. И когда через полгода я уже буду лучшим танцором при дворе, Том даже не догадается, что однажды всё было по-другому.
Получив нежный поцелуй, который так и манит остаться и никуда не идти, я покидаю наше убогое пристанище, направляясь в Лувр, где рядом с королевской финансовой канцелярией находится приёмная мэтра Жана Бартелеми Лани. Каков он, этот человек? Как примет, как отнесётся к моим умениям? Сочтёт ли их достаточными для того, чтобы позволить посещать свою студию? Париж. Осенний, мокрый, грязный город, где нет ни одной родной души, но где непременно исполнятся все мои мечты. Я буду первым, я буду лучшим, чего бы мне это ни стоило.
Тома до сих пор так и не признался, кем приходился ему некий Вильгельм? Наверняка, какой-то бывший возлюбленный, и наверняка бросивший его из-за недуга. Или… я не знаю. В тот самый первый раз нашей любви, он так мягко и сладко произнёс это имя, что до сих пор звучит в ушах, однако это было не впервые, когда я его услышал. Во снах своих Тома зовёт его так часто, а на все мои вопросы отвечает невнятно, заверяя, что не знает никакого Вильгельма. Возможно, этот человек причинил ему немало боли, или, быть может, умер, и потому в своих ночных кошмарах Тома зовёт именно его? Но зачем же мне не рассказал всё то, что так тяготит измученное сердце? Что за солнечный человек, который всегда дарит мне ласку и улыбку, всегда своевременно, чувствуя каждую перемену в моём настроении? И не просит покоя взамен. Не произносит лишних слов, и только иногда я вижу, что переживает он не меньше моего, но только нагнетать не будет, а переживёт это в себе. А как прекрасен он в любви! Таких я не встречал доселе, и если днём нежнее нет создания, то по ночам в нём просыпается тот дьявол, которого я боюсь и боготворю одновременно. С чёрными бездонными глазами, и с такой улыбкой странной, от которой тело насквозь прошивает дрожь. Я слишком часто думаю о том, как хорошо, что он незрячий. Если бы он видел взгляды тех, кто смотрит на меня, если бы знал, как незаметно могут ко мне прикоснуться, или шепнуть на ухо непристойность, уверен, он убил бы и меня, и их. Ведь он сказал в тот самый первый раз, что скорее он меня убьёт, чем отдаст другому. И это ни чуть меня не пугает.
Мысли утянули меня так глубоко в свои непролазные дебри, что я даже не заметил, что уже стою у ворот Лувра, где двое стражей чинно держат свои пики, не замечая ничего вокруг.
