Повариха не могла не засмеяться сквозь подступившие слёзы - Гийом был настолько милым, и его улыбающееся лицо в окне было таким ещё по-детски весёлым и светящимся. Куда он бежал, зачем? Простой деревенской жительнице было этого не понять, и когда черноволосая макушка скрылась в кустах цветущей сирени, она, наконец-то, дала волю слезам: прощаться с этим неугомонным, сладкоголосым провансальцем не хотелось, также как и с его невидящим другом, милым и добрым арфистом. Семь месяцев, проведенные вместе с ними, казались половиной всей жизни. Юноши настолько влились в общую атмосферу дома де Роган, настолько дополнили её, что теперь без них он и не представлялся. Как же прекрасные вечера без чтения стихов и сонет? Как же праздники без музыкальных композиций и грустных песен?
Пройдя чуть вверх по течению реки, Гийом обнаружил своего возлюбленного с арфой, под цветущим деревом дикой яблони. Тем самым, под которым они впервые коснулись друг друга уже не как друзья, а как влюблённые. Тут случился их первый поцелуй, и именно сюда они так часто приходили с наступлением весенней поры – пересидев в доме графа всю зиму, молодые люди встретили весну, и теперь можно было продолжать свой путь в столицу. Билл улыбнулся сам себе: можно было и не искать Тома нигде больше, а сразу идти сюда. И как он только не догадался, что его чувствительный арфист, несомненно, придёт в это место в последний их день в Сент-Мари? Сгорбленная фигурка любимого заставила сердце сжаться. Билл снова ощутил то, что никак не мог отбросить все последние месяцы. Это было некое недоброе предчувствие.
Вот он, Тома - хрупкий и нежный, проводящий свои дни в обществе арфы и музы. Он необыкновенно гармонично выглядит в окружении дикой, цветущей природы. Именно здесь, без городской суеты и желания выделяться, без лишних мыслей. Зеленеющая трава и искрящаяся в лучах весеннего солнца река, бегущая куда-то, уносящая все тревоги. Цветущие яблони и кусты сирени. Разноцветные бабочки, порхающие над их благоуханными цветами. Сколь божественна эта картина, и как прекрасен тот, кто на ней изображён! Как можно разрушить эту идиллию? Как можно уводить его с собой в неизвестность? Всю зиму Гийом промучился этими мыслями. А что их ожидает в Париже? Ведь он сочинил для Тома историю о Лотарингии, и о том, что имеет на руках письмо Станислава I с рекомендацией для метра Лани в Версале, где на самом деле, у него нет никого и ничего.
Приблизившись к арфисту сзади, Билл присел за ним, тихонько устроив ладони на его талии, и положил голову ему на плечо. Такой привычный и любимый им аромат душицы, исходящий от блестящих волос Тома, сразу же окутал своей мягкостью, заполняя лёгкие, и принося ощущение полного счастья.
- Почему не играешь? – спросил Беранже, задерживая взгляд на тонких пальцах, что замерли на струнах, и одной рукой отодвинув в сторону непослушные пряди, мягко поцеловал Тома в затылок у самых корней волос, где были очаровательные кудряшки. Арфист вздрогнул, и грустно вздохнул, пока Билл умилённо наблюдал за тем, как пробегают по его шее мурашки.
- Птицы. Ты слышишь, как они поют? Я не хотел перебивать их, заслушался. А пчёлы как жужжат, слышишь? И ароматы… как благоухает яблоня, сирень…
- Пока я чувствую только одно благоухание, - томно прошептал Беранже, крепче оплетая Тома руками, и начиная покрывать поцелуями гладкое плечо, приоткрывшееся сползшей сорочкой. – Это для меня самый желанный аромат.
- Билл… - немного обиженно протянул Дювернуа, всё же тая от этой ласки.
Когда Тома только сказал о птицах и шмелях, которые кружили над расцветающей природой, Гийом сразу же прислушался и услышал то, о чём с таким восторгом говорил возлюбленный. Закрыв глаза, и спрятав лицо в пышных, медово-русых волосах арфиста, он ощутил всё, что воспринимал тот, не видя окружающих его красот: тёплый воздух, приятные ароматы, журчание воды, гулкое жужжание шмелей – все звуки весны. Но в очередной раз заострять внимание на ограниченном восприятии Томом мира вокруг он не захотел. Устал. Достаточно было того, что прекрасную зиму он ему не показывал, а рассказывал. Приносил горстку чистого снега и с одновременными умилением и болью наблюдал за тем, как Тома весело смеётся, осторожно касаясь языком мгновенно тающих снежинок. Этот странный арфист, как оказалось, любил есть снег, и как только выпадал новый, Гийом спешил в сад, чтобы собрать с деревьев и кустов свежие хлопья, а потом вернуться и получить свою долю сладости и боли. Это тоже стало у них ритуалом – Тома лакомился холодным даром природы, а Беранже нежно слизывал капли талого снега с его губ, тем самым согревая их, то же самое происходило и с сосульками, но тогда холодные игры заканчивались очень жарко, потому как одного, и другого слишком будоражила понятная схожесть.
Однажды Том спросил, не тяготит ли его, Гийома, вид его глаз, может, стоило бы их снова прикрывать? Это был первый раз, когда Билл сорвался и разрыдался, даже не пытаясь сдерживаться, чем ещё пуще перепугал арфиста, а после этого долго успокаивал и его, и самого себя, пытаясь объяснить Тому, как больно и тяжело это… это всё. Вложить в слова всё то, о чём он хотел сказать Тому было невыносимо сложно. С одной стороны, этот изъян причинял Биллу невыносимое страдание, но в то же время это не означало, что сам Том тяготит его, что он хочет избавиться от этого. Тогда Дювернуа было не менее больно. Своим одним видом, существованием, он причинял боль своему Нарциссу? Билл понял, что только усугубил состояние Тома своими откровениями, и впредь старался избегать всего, что напоминало бы юноше о его ущербности.
Прошло несколько месяцев, теперь они знали друг друга немного больше, хотя обоим этого было недостаточно. Каждый раз, оставаясь вдвоём, и предаваясь любви, они пытались отдать себя друг другу целиком, стараясь возместить недостачу душевную. Так было и сейчас. Короткие, невинные поцелуи незамедлительно превратились в долгие и влажные, полные страсти и желания обладать друг другом. Тёплое солнце грело своими лучами, и вскоре влюблённые опустились на молодую траву, сминая её в порыве безграничной ласки. Гийом уже привык к тому, что в эти мгновения Тома вспыхивал огнём, перевоплощаясь, был властным и порывистым. Тихий и спокойный всегда, в любви он становился демоном, иногда даже делая больно своему Нарциссу. Но Биллу нравилось это. В такие моменты он ещё больше сожалел о том, что прекрасные глаза возлюбленного, напоминающие чёрные омуты, в минуты единения, не видят. О, что было бы тогда?! – думал он, боясь собственных мыслей. Гийом любил боль, и его это пугало, но вместе с тем манило ещё больше, оставляя ощущение острой нехватки зрения. Не только у Тома, но и у него самого. Хотелось взгляда в упор, испепеляющего, дерзкого, откровенного и такого, от которого кровь стыла бы в жилах. Порой Биллу начинало казаться, что и сам он не видит, настолько погружался арфиста, воспринимая мир его чувствами.
Ласка лилась рекой, опьяняя обоих, забирая их разум, и не оставляя других желаний. Не тел единение, но двух душ, наблюдали цветущие деревья и кусты, щедро осыпая пару лепестками.
- Что нежнее? - ощущая под пальцами тонкие лепестки яблони, Том, улыбаясь, слизнул несколько с румяной щеки совершенно далёкого от земного мира Билла.
- Ты.
В этом ответе была бесконечность. Вся нежность, всё желание. Тон, которым было это сказано, тембр голоса, выдох – это всё забрало последние капли рассудка, унося в тягучее, как старый мёд, забытье, с пряным ароматом и приторно-сладким вкусом. Не думая даже о том, что их могут увидеть, двое прекрасных существ отдались своим чувствам, срастаясь, сплетаясь, сливаясь воедино, и различить их можно было только по цвету волос. Среди зеленеющей, весенней травы, осыпаемые цветочным дождём, губы, руки, тонкостанные тела переплетались, а разметавшиеся волосы казались мазками кисти художника. Одинаково прекрасные, и абсолютно разные в своей природе, они сливались, напоминая водопад, в шум которого превратились глубокие вдохи и рваные выдохи, тихие стоны и поцелуи.
