- Вам дурно? Что случилось?

- Не останавливайтесь, Мийави, - всхлипнул Нарцисс, и вновь потянулся к губам герцога.

Усадив Гийома к себе на колени, Марисэ ответил мягким устам, после чего перешёл на перламутровую кожу лебединой шеи, и, обласкав каждую родинку на ней и ключицах, спустился ниже, к груди. Сквозь тончайший шифон, он принялся покусывать и облизывать твердеющие соски, лаская их сквозь мокрую ткань, и получая сладкие вздохи от обладателя хрупкого тела, в глазах которого застыла влага. Билл всё ещё был слишком слаб для бурных страстей, а потому Чёрный Лебедь решил, что будет удобнее предаваться им на ложе, и подхватив лёгкого, как пушинка, Нарцисса на руки, понёс его в постель.

***

- Вы холодны.

- Разве это имеет значение? Мне всегда с вами хорошо, не думайте об этом.

- Но вам также необходимо…

- Ничего. Наверное, я ещё не совсем здоров, вы не виноваты.

- Гийом…

- Прошу вас, не будем об этом. Я ничего не хочу.

Я хочу слышать арфу. Я хочу слышать самый правдивый сонет. Я хочу, чтобы его напевал ты. Чтобы твои руки порхали по струнам и заставляли стонать… меня.

Искусственно-выращенный сад, насильно цветущий даже зимой, и такая же любовь, направленная на фарфоровую куклу, которая идеально соответствует требованиям – идеально-неживая. Соловьи в клетках, страстные ночи исключительно в указанные часы, обращения на «вы», и ни одного признания. Надо быть слепым, чтобы не видеть этого всего.

Где оно, пробуждение от крыльев бабочек, крыльями ласкающих щёки? Где сказочная мелодия, где ты?

Когда бы мыслью стала эта плоть, -

О, как легко, наперекор судьбе,

Я мог бы расстоянье побороть

И в тот же миг перенестись к тебе.

Будь я в любой из отдаленных стран,

Я миновал бы тридевять земель.

Пересекают мысли океан

С той быстротой, с какой наметят цель.

Пускай моя душа - огонь и дух,

Но за мечтой, родившейся в мозгу,

Я, созданный из элементов двух -

Земли с водой, - угнаться не могу.

Земля, - к земле навеки я прирос,

Вода, - я лью потоки горьких слез.

(44)

***

Бежали дни, сменяясь ночами, призывая июль идти навстречу августу. Лето было в самом разгаре, разбрасывая краски лилий и флоксов, роз и гвоздик. Жужжали шмели и пчёлы, шелестела буйная листва. Не спал ночами Гийом, запутавшийся в нежеланных объятиях и собственных чувствах, не спал и Тома, тревожно вслушивающийся в ночную тишину, покрывавшую Серрабону и величественное аббатство. Арфист постоянно ждал писем Александра Этьена, хотя страх открывать их по-прежнему оставался внутри. Порой, мучаясь бессонницей, вызванной страстным желанием говорить с Нарциссом, Тома садился за перо и бумагу, отдавая вместе с чернилами собственную кровь, изливая любовь и чувства в тысячах строк, исповедуясь в пустоту, будучи уверенным, что никто и никогда этого не узнает. Так проходили ночи, казавшиеся арфисту беззвёздными: засыпал он, лишь только занималась заря, и колокол в часовне звучно отбивал четыре раза.

Добрый аббат Андрэ не переставал поражаться тому, что эта дивная красота заточила себя в серых монастырских стенах, сменила шелка и гипюры на жёсткое рубище, и так стремилась избавиться от своих роскошных золотистых локонов, дабы не только сердцем, но и телом превратиться в скорбного послушника. Письма маркиза мало свету проливали на происходящее с арфистом, а сам юноша к беседам был не склонен.

- Вам вновь письмо от нашего парижского друга, дитя моё, - появившись на пороге светлой кельи, поспешил обрадовать Дювернуа аббат, - у меня есть к вам разговор. Когда будете свободны, приходите ко мне.

- Слушаюсь, Ваше Преосвященство, - принимая из его рук долгожданный конверт, поклонился Тома, - Я буду у вас, как только прочитаю письмо.

Голос арфиста был не менее мелодичным, чем его инструмент, и старику на миг показалось, что с ним вовсе не человек из плоти и крови говорит, а птица пролетела, задев струны крылом. В просвете окна медовые волосы светились, и над головой Дювернуа будто нимб возникал по утрам, на солнце. Тонкие руки и молочный овал печального лица не могли напомнить старцу ничего иного, как только библейские описания небесных ангелов, а когда Тома садился за арфу, преподобный Андрэ, также как и полсотни других аббатов, благоговел перед божественной картиной.

Дверь затворилась, и, уже по обыкновению, Тома взглянул сперва на печать маркиза, затем на распятие, и тогда только распечатал послание - одно из тех, читая которые, он переставал дышать.

«Мой дорогой Тома,

Гийом приходил ко мне уже не раз, прося раскрыть тайну вашего местопребывания. Я всем видом даю ему понять, что не знаю ничего, ибо представить вас его восприятию настолько жестокосердным я не смогу. Если только я дам понять, что знаю, но храню тайну, он поймёт, что таково ваше желание. Как прикажете мне поступить, если он придёт ещё раз? Тома, я не смею вам ни советовать, ни говорить чего-либо, поскольку жизнь – ваша, и вам одному решать, кто угоден в ней. Однако сил моих больше нет. Я не могу видеть того, что с ним происходит. Если бы видели это, поняли бы меня. Воля ваша. Я буду нем, до тех пор, пока вы не пожелаете обратного.

Как я уже говорил, все бумаги относительно завещанного вами имущества давно находятся у Гийома, но он не спешит переезжать в поместье, хотя я навёл сведения, и узнал, что он наведывается туда не реже двух раз на неделе. Герцог ангулемский по-прежнему внимателен с ним, если верить Тьери. Я не ответил, когда вы изволили высказать опасения в связи с вышеупомянутой личностью. Вы во многом правы, но беспокоиться не стоит. Гийом вне опасности.

Надеюсь, вы в добром здравии и не гневаетесь на меня.

Ваш покорный слуга,

Этьен».

***

Проходя монастырскими коридорами и террасами, Дювернуа специально подставлял лицо ветру, чтобы высушить слёзы, жемчугом катящиеся по щекам. Послеполуденное солнце сморило стариков, и каждый удалился в свою келью, чтобы вздремнуть, а потому вероятность повстречать кого-нибудь в неподобающем виде, арфисту не угрожала. Всё же, не удалось ему дойти до кабинета аббата, который две недели назад был посвящён в кардиналы - у дверей последнего ему встретился маленький Жюльен, и зоркие детские глазки мгновенно уловили печаль в его покрасневших глазах взрослого.

- Что с вами, брат? – пролепетал Жюльен, всегда взиравший на Тома с искренним обожанием, какое только у детей бывает, - Его Преосвященство ожидает вас… вам нездоровится?

- Ничего особенного, Жуль, всё хорошо, - улыбнувшись детской наивности, Дювернуа погладил мальчонку по голове, присев на колени перед ним, - Я просто счастлив, что живу в этой Божьей обители. И… мой тебе совет: не уходи в мир, когда вырастешь.

- Вам делали больно там, и потому вы всё время плачете?

- С чего ты взял, что…

- Брат, у вас всегда такие печальные глаза, а ещё красные по утрам, будто вы плакали всю ночь. Я-то знаю… Я часто скучаю по матушке. Она любила меня, и всегда покупала леденцы на ярмарке, а потом умерла. Вы тоже скучаете так по кому-нибудь?

- Да. Моя мать тоже умерла. Но теперь все они рядом с Христом, и смотрят на нас с Небес. И должны видеть, что мы всё делаем правильно, понимаешь? Пойди, отдохни, а потом живо учить псалмы, чтобы к завтрашнему дню был готов.