В самые первые дни Тома даже древних отшельников поражал своей мрачностью. Принявшие его, как внука, простодушные старики отнеслись к нему со всей добротой, и почти каждый из них расспрашивал его о том, что за несчастье случилось у него, столь молодого и состоятельного дворянина, что он променял блестящее версальское общество на уединение среди дряхлых старцев. На подобные вопросы ему было отвечать очень сложно. Достаточно было того, что настоятель знал его историю непосредственно от Александра Этьена, и то, правдивую лишь отчасти – маркиз утаил от аббата истинное происхождение юноши, объяснив его пребывание в монастыре мерой безопасности. Преподобный Андрэ встретил Дювернуа осторожно, полагая, что его надлежит прятать, как жертву политических интриг, однако после недолгой беседы, мнение его значительно переменилось. За свою жизнь монах бывал в разных епархиях, и повидал многих беглецов от мира в разных монастырях. Большинство из них задерживались в стенах дома божьего не более чем на несколько дней или недель, и лишь немногие – на всю жизнь. Из тех же, кто сознательно посвящал себя Богу, далеко не все были настроены столь решительно и непоколебимо. Видел аббат и горестных, скорбящих по своим усопшим родным, и по возлюбленным, однако в их глазах всё ещё отражалась жажда жизни, а прибежище в доме Господнем было вынужденной мерой для большинства в него попавших. Дювернуа же поразил совершенной безжизненностью и безразличием к миру. Впрочем, были вспышки огня в глазах новоприбывшего послушника, именно этот огонь аббат расценил, как духовный фанатизм и рвение к вере: настолько тщательно Дювернуа скрывал свою истинную одержимость. Слова же его о нежелании возвращаться к светской жизни подтвердили наблюдения боговерного Андрэ.
***
- Вам вновь пришло письмо, сын мой. Ваш добрый покровитель не оставляет вас, - постучавшись, аббат вошёл в келью, где застал Дювернуа с бумагой и пером. Юноша часто писал что-то, но письма отсылал гораздо реже, чем получал.
- Благодарю вас, - кланяясь, Тома поправил капюшон и забрал конверт из рук отца Андрэ, - маркиз беспричинно милостив ко мне. Ваше Преподобие, - поспешил он обратиться к аббату, прежде чем тот вышел, - позвольте мне остричь волосы, чтобы ничем не выделяться среди других монахов.
- Красота телесная – одно из творений Господних. Дитя, вы прекрасны, и я не представляю вас иначе, - с неподдельной искренностью ответил аббат и улыбнулся.
- Это распоряжение моего поручителя? – тёмные брови нахмурились, и Тома взглянул недоверчиво, - Я предался Богу, зачем эти мирские мелочи в жизни монаха?
- Возможно, кто-то из братьев наших ведёт себя непристойно в отношении вас? Вы должны сказать мне, и я приму меры. К вам больше ни на шаг не приблизится тот, кто смущает ваш ум.
- Что вы, отец мой! – воскликнул арфист, не имевший подобного на уме, - Для меня каждый в аббатстве свят.
- Обещайте, что никогда не будете молчать, если у вас возникнут трудности. Не забывайте, я за вас в ответе.
Сказав это, старый аббат поспешил уйти, не желая мешать своему подопечному, который начинал заметно нервничать, когда очередное письмо касалось его ладони. Андрэ действительно было поручено следить за Дювернуа и сообщать о его состоянии не реже, чем раз в неделю. Переписка между Серрабоной и Парижем шла активная, в ходе которой Александер Этьен продолжал полностью контролировать каждый шаг арфиста, и тот не ошибся в своём предположении относительно указаний маркиза, который всё ещё питал надежду вернуть его ко двору, чего, собственно, и не скрывал, ненавязчиво излагая это в письмах. Но было в этих письмах ещё кое-что, из-за чего Дювернуа, перед тем, как вскрыть очередное из них, испытывал леденящий душу страх. Так и сейчас, приняв из рук аббата конверт с хорошо известной печатью, он ощутил холодную дрожь во всём теле, и не спешил распечатывать его.
Келья, подготовленная для графа де Даммартен, была светлой, и окна её выходили на запад, на поросший деревьями каменистый склон, открывая вид на холмистый, зелёный горизонт. Прямые солнечные лучи проникали в обитель отрешенной Музы только на закате, отчего прохлада в ней царила даже в самые знойные дни. Вечернее светило как раз подошло к окну Дювернуа, мягко освещая деревянный стол со стопкой бумаги и пером в мраморной чернильнице, и поигрывая с золотистыми волосами, от которых так спешил избавиться их хозяин. Тома сел за стол, уговаривая себя раскрыть письмо, чтобы прочитать в нём несколько успокоительных слов, но прежде обратил свой взор к распятию, что стояло на комоде у противоположной стены. Вновь поднявшись, он подошёл к изваянию Спасителя, и зажёг лампаду. Арфист долго смотрел на разгорающееся пламя, пытаясь набраться мужества, чтобы прочесть послание, пришедшее слишком скоро – спустя три дня после предыдущего.
- Не смею просить тебя ни о чём, Господи, но только спаси его, молю тебя, спаси. Забери меня, я вверяю душу свою тебе, но только его спаси. Грешники несут наказание - так накажи меня, не мучь его больше. Спаси его, Боже Милосердный, как спас дочь Иаира, как воскресил Лазаря одним взглядом своим, одним словом. Услышь меня, Господи!
Такую молитву Дювернуа повторял по нескольку раз на дню в течение последних двух месяцев. Слова в ней не менялись, менялась лишь его интонация, с которой он, день ото дня, молил о выздоровлении Гийома. Арфист спустил капюшон тёмного рубища и опустился на колени перед священным Образом, почти не дыша. Дрожащими руками он резко разорвал конверт, раскрывая письмо, и впиваясь нервным взглядом в долгожданные строчки. Из глаз его хлынули слёзы, и он прижал к губам листок бумаги, растворяя горячими каплями чернильные слова.
- Благодарю тебя, сострадательный Спаситель, благодарю Отца твоего Небесного за безграничную милость вашу…
Люблю тебя, бесконечно люблю!
***
Не оправдалась надежда на ночной кошмар, не смог Беранже отречься от тяжкого наследства, оставленного ему тем, кого он так тщетно желал забыть. Нестираемая память говорила ему голосом Дювернуа, звенела музыкой струн, по которым он тосковал, и окутывала беспощадными воспоминаниями о его прикосновениях и поцелуях. Гийом промучился в опочивальне до позднего вечера, забыв обо всём, что торилось за её стенами. Превозмогая разбившую его слабость, он поднялся с постели, что хранила в себе едва уловимые нотки душицы, и подошёл к секретеру, где стояла стеклянная чернильница и серебряная подставка для перьев, инкрустированная разноцветной эмалью. Нерешительно приоткрыв ящик, он достал оттуда стопку бумаги, и среди чистых листов заметил несколько исписанных - они оказались черновиками писем Дювернуа, которые он получал этой безумной весной. Стук сердца участился, загрохотав в ушах громче литавр, но вместо того, чтобы оставить исчёрканные листы в покое, Гийом вцепился в них, в надежде хоть что-то понять из сбивчивых фраз, не в силах отпустить недописанную ими любовь.
«… Вы живёте в моём сердце, Вас вдыхаю с воздухом и выдыхаю Вашим именем. Вы говорите, что всему в этом мире есть причина, что не бывает мотивов до конца бескорыстных, и поступков истинно благородных. Не смею возражать. Однако я всегда полагал, что не бывает причин у любви, и нет объяснений самоотверженности. Хотя, сейчас и в моей жизни слишком многое изменилось, и многие убеждения больше не кажутся мне правильными. Как вы думаете, что будет с тем, кто…» - далее письмо обрывалось, и следовала череда зачёркнутых слов, среди которых Гийом смог разобрать лишь два: «искренность» и «обман», противоречиво соединённые автором письма в одном предложении. Они были настолько же противоречивы, как его последующие действия, а также те чувства, которые испытывал после его действий Нарцисс.
