То, что ты сделал равносильно убийству. Ты не просто доказал мне, что ненавидишь меня, ты не над телом надругался, не над надеждой. Ты убил во мне веру. Ты заставил меня поверить в твой искусный обман, а затем, почти разрушив его, заново возвёл ещё один, более изощрённый, заставив уверовать в истинный абсурд. Я не знаю, как посмел верить тебе. Почему доверился твоим глазам, почему поверил словам, почему решил, что пришёл конец страданиям, и теперь ты будешь со мною всегда? Иллюзия, тобою сознанная, полностью мной овладела. То был не просто сон, одолевший под утро, то был обман, застеливший мне глаза, и позволивший тебя отпустить. Я расслабился. Твой голос успокаивал, ты говорил искренне и нежно, ты целовал и шептал, что любишь меня, и будешь любить всегда. Зачем говорил это? Зачем я помню твои губы и вздохи, зачем я помню твои объятия, сердце, и стук его, что расходился по позвоночнику, когда ты прижавшись грудью к моей спине, шепнул на ухо: «Спи, любовь моя».
Ты ушел.
Нет, ты не ушёл!
Ты не исчез из моей жизни. Ты устроил всё так, чтобы никогда я не мог забыть ни тебя, ни того, что ты сделал. Чтобы с каждым днём мне становилось всё больнее, но всё больше возрастало чувство потребности в тебе. Заставляешь боготворить тебя, вспоминать о словах, что так легко слетали с твоих уст, то со злостью, то с бесполезным влюблённым трепетом, хотя я не знаю, была ли в них хоть капля правды? Ты не ушёл, плюнув мне в лицо, и не сказал, что я недостоин тебя. Ты… ты мне заплатил, ты поступил также, как Алехандро. Что с того, что вместо горстки золотых ты оставил мне целое состояние? Я не могу здесь находиться, я не могу спать в этой постели, когда в ней я начинаю слышать твой голос и чувствовать твои руки! Когда золотистая бахрома возвращает ощущение твоих волос! Прости меня за них. За арфу. Мне было безразлично тогда, как сейчас тебе безразлична моя жизнь и мольбы о том, чтобы она прекратилась.
Где они сейчас, эти нежные крылышки бабочек, пробуждавшие меня поутру, всегда прохладные и желанные? Неужели избрали себе другое поле и другие цветы? Прости мне то кошмарное утро, умоляю! Мне было плохо и душно, но ты не чувствовал ничего и я оттолкнул твои руки. Я прошу тебя простить мне то, чего я сам никогда себе не прощу, так же как не прощу себе тебя. Почему ты не избил меня тогда? Может быть, я страдал бы меньше. Веришь ли, но не нужен мне глянцевый чёрный шёлк, и никогда не был нужен. Мне нужны золотистые волны, которые одни ласкали меня, даже когда твои руки бездействовали.
Ты мог уйти навсегда, но вместо этого остался навечно. Не столько в этой пропахшей смертью спальне, сколько в моём сердце. И что бы ты ни делал, как бы ни бил, как бы ни мучил, я бы всё терпел. Унижал бы меня, оскорблял, доставлял боль телу и чувствам – что угодно я принял бы от тебя. Сердцу от этого больнее больше не станет. Сердцу нужен ты.
Ночные кошмары отпустили меня. Мне больше не сняться ни крик, ни плач, ни огонь, ни тот ужасный, чёрный человек, укравший твоё лицо. Нет нестерпимого жжения и нет запаха гари. Меня не зовёт никто, не тянет за собой, и нет черноты в глазах и адской боли. Ушёл ты, и вслед за тобой ушли они. Остались сны, в которых я просыпаюсь, и ищу тебя, но никогда не нахожу.
А я так и не сказал тебе, что ждал твоих слов, ждал взглядов, но получал от тебя лишь колкости и неприятные упрёки. Не сказал тебе о том, что ненавидел твоих любовников, будь они прокляты, что мечтал о том, чтобы ты пришёл ко мне и умолял вновь к тебе вернуться. И в день отъезда в Марсель я также хотел, чтобы ты обнял меня, нет, чтобы ты приказал никуда не ехать и остаться с тобой. Я ждал, что ты придёшь ко мне хоть раз за всю зиму, но вместо этого твой взгляд обдавал неподдельным холодом, который так не вязался с твоими последними словами. Глаза – зеркало души, и доколе в них лёд, сердце твоё - ледяное. Я не надеялся, не догадывался, что пишешь мне ты, но продолжал мечтать о тебе по-своему. Жалкое оправдание, знаю, но правдивое. Ты даже не обвинил меня во всех моих обманах, хотя изобличил уже давно. Но ты знай, я лишь хотел быть для тебя самым прекрасным, я хотел быть кем-то значимым. Ведь, если бы я был принцем, ты любил бы меня больше? Скажешь, это глупость? Но в Сент-Мари я рассуждал именно так, а твои слепые глаза позволяли мне это делать.
Ты был слишком всепрощающим.
Я буду тебя искать и найду. Я добьюсь этого, заплачу любые деньги, и отправлюсь в любой путь. Я поеду один, я буду голодать, я буду искать. Хотя не знаю, что скажу тебе, когда найду. Если найду. Я не уверен, что желаю вернуть, ибо возвращать нечего. Сперва я лгал тебе, хотя ни разу не солгал о любви, но ты всегда был предельно честен, солгав о ней, в итоге. Ведь всё было местью, не более. И я тебя не люблю ни капли больше. Лишь себялюбие не даёт мне покоя, и я не могу смириться, что ты бросил меня столь жестоко. На самом же деле я не люблю тебя, не люблю, не люблю! И ненавижу это всё! Все письма твои я сожгу, а украшения и поместье продам, и твой план окажется бесполезным! Ты никогда не убьёшь меня, потому что я не люблю тебя!
Гийом прокричал последние слова, да так, что в двери тут же постучались, и женский голос спросил, всё ли в порядке. Это привело его в чувства - он лежал на постели, совершенно не обращая внимания на то, что давно произносит свои мысли вслух. Открыв глаза, Билл хотел подняться и поскорее уйти, как вдруг взгляд упёрся в потолок, и он застыл в неподвижности, не в силах оторваться от картины, открывшейся ему наверху: среди моря нарциссов, на залитой солнцем лужайке цвела яблоня, и с неё, на свежую, весеннюю траву медленно опадали розоватые лепестки. Они кружились в воздухе, и щекотали щёки нежными касаниями, они пахли весной и чудом, однажды случившимся в Сент-Мари.
***
Organ - http://youtu.be/2-Bj9x5ycsM
Париж только готовился встретить первый день лета, в то время как на юге, в Руссильоне, оно наступило уже давно и землю нещадно палило белое солнце, которому было мало пепельного, безоблачного неба. Аббатство Серрабоны, которое избрал для уединения граф де Даммартен, располагалось на живописных холмах, оправдывая славу одного из красивейших монастырей Франции. Средиземноморский климат, способствующий росту южных растений, превратил несколько холмов в настоящий рай для обитателей этой местности, название которой означало «хорошая гора», и полностью соответствовало истине. Романская архитектура подарила Каталонии прекрасное сооружение в виде серрабонского аббатства, под сводами которого искало покой не одно поколение религиозных аскетов. Хотя к началу лета вся трава на равнине была выжжена солнцем, деревья и кустарники сохраняли её зелень в своей тени на каменистых склонах холмов, в особенности близ родников с прохладной водой. Красивой была и ведущая к божьей обители дорога, вдоль которой пестрели заросли розмарина, тимьяна и лаванды, а благостные старцы терпеливо ухаживали за ними.
Святая обитель, насквозь пропитанная безмятежностью и молитвенным шёпотом, очень скоро стала родной для арфиста. Аббат Андрэ оказался именно таким, каким его описывал мэтр Лани – мудрым, милосердным и очень кротким, что трудно было сразу распознать в нём настоятеля. Тома стал единственным молодым человеком в аббатстве, не считая шестилетнего мальчика-сироты Жульена, которого преподобный Андрэ нашёл прямо на дороге и забрал в монастырь. Остальные обитатели были стары, и хотя каждый обладал своим особенным характером и нравом, жизнь их протекала очень тихо – как будто все они не на словах, а сердцем приняли незыблемую заповедь Христову: «Возлюби ближнего своего».
Днём Тома осваивал игру на органе, чем очень радовал монахов, которые давно не слышали величественной духовной музыки. Среди них не было способных музыкантов, а брат Жером, некогда бывший королевским флейтистом, и владевший этим искусством, почил в земле несколько лет назад. Тогда же и замер орган, но с приходом Дювернуа инструмент обрёл новую жизнь, и печально запел под танцем точёных пальцев на своих клавишах. Вечерами Тома уединялся с арфой, тихонько играя в своей келье, но один из монахов, услышав божественные звуки, попросил его выходить и играть во дворе. Несомненно, соблюдая порядки духовной жизни, арфист оставлял, на время, мирскую поэзию, и пел псалмы, аккомпанируя себе на любимом инструменте.
