Нарцисс сгорал от отвращения к самому себе. Вызвав слугу, он приказал наполнить ванну, и когда её подготовили, он целый час провёл в воде, стирая с кожи метки, которые было невозможно стереть – следы укусов, царапины и засосы, оставленные родной сестрой, лишь сильнее краснели, и мыльная вода разъедала их, вызывая неприятное жжение по всему телу. Как он теперь мог показаться на глаза Марисэ в таком виде? Но Чёрный Лебедь не появлялся в их покоях целую ночь, воротившись только под утро. Промучившись в постели до рассвета, Гийом был рад, что удалось избежать разговоров и телесной близости. Тотчас поднявшись, и даже не спрашивая, где тот провёл ночь, он вызвал слуг и приказал собирать вещи, а Марисэ неотрывно смотрел на него, ожидая вопросов и пытаясь проникнуть вглубь его ума, чтобы определить причину странного настроения. Но юноша лишь растерянно улыбался на его взгляды, и заправлял чёрную прядь за ухо, нелепым жестом пытаясь скрыть своё душевное смятение.

В одиннадцатом часу королевский кортеж уже покидал Марсель под звуки труб и крики толпы, славящей Людовика XV. Процессия выглядело пышно – строи солдат в парадных ливреях шагали за каретами, трубя, барабаня и паля салют из ружей. Монарх махал рукой приветствующей его публике, демонстрируя своё особое расположение марсельцам, несмотря на то, что в этом городе мятежники постоянно восставали против роялистской политики, а каждый второй горожанин стыдился того, что вынужден говорить по-французски. Также сделал король широкий жест, лично раздав каждому, кто был в воскресение у ворот базилики Богоматери Хранительницы по золотому луидору - не только беднякам, но всем, кто протягивал руку за королевской милостью. Эта затрата, что обошлась казне ненамного дороже одного пышного бала, гарантировала ещё какое-то время спокойствия, свободное от бунтов и мятежей – так легко было убедить простых людей в щедрости и любви монарха.

***

Чёрный Нарцисс вернулся в Париж вместе с герцогом ангулемским задолго до возвращения короля, который на обратном пути точно также гостил у старавшихся выслужиться перед ним подданных. Больным и несчастным вошёл Гийом во дворец, но именно благодаря странной хвори он был отпущен королём вперёд, в то время как остальные танцовщики остались, чтобы хоть как-то развлекать Его скучающее Величество. Всю дорогу, что была изнурительной для него, измученного лихорадкой, Гийом провёл в напряжении, боясь ненароком, в бреду, проговориться о том, что теперь мучило его наравне в его главным бременем, которое всё это время оставалось в Париже. Простодушное признание его сестры, над которым он цинично надругался, призвано было жечь сердце осознанием вины, которую невозможно искупить при жизни, однако этого не происходило, и вместо вины он ощущал лишь груз – ещё одно сердце, и ещё одни глаза, что любили его безответно. Её вздохи и поцелуи, смешанные со слезами, жгли кожу и память, смешиваясь с тупой болью, которую приносили воспоминания об арфисте, что не покидали Нарцисса, пока карета петляла по южным дорогам. Проезжая Тулузу, он долго оглядывался на невзрачный поворот вправо, при выезде из городских ворот, куда он так неосторожно повернул два года назад, когда шёл в Париж. Тогда он шёл из Марселя пешком, сам не зная куда, но мечта была крепче неясности, и новые горизонты казались исполненными жизни. Теперь же он ехал туда в роскошной карете, ехал во дворец, но ему казалось, что впереди пустота. Будоражащие воспоминания о Сент-Мари разливались в сердце, подобно реке в половодье, и над ними тотчас возникала тягостная дымка сожаления. Зачем пришёл он тогда в это проклятое место, зачем задержался на празднике и зачем бросился к горящему дому, если так и не смог дать жизни тому, кто был готов из неё уйти? Волны грусти уносили Билла всё дальше, но не приносили к берегам Версаля, а разбрызгивались на дороге слезами по утерянному счастью. Ведь именно тогда он был счастлив, а теперь он не мог стать счастливым даже ради своей матери - сколько бы ни старался, с каждым шагом он делал свою жизнь только тяжелее, всё сильнее запутываясь в чёрной паутине грехов и ошибок.

Своего Дювернуа Гийом потерял, и убедился он в этом, когда, вернувшись в Версаль, прослышал о том, как неоднообразно проводит свои дни и ночи юный граф де Даммартен. Это стало для Беранже настоящим потрясением, и хотя, к моменту прибытия в Париж, он уже медленно шёл на поправку, болезнь усугубилась, и он окончательно слёг с лихорадкой, и декабрьские холода лишь способствовали этому. Не желая видеть никого, даже своего возлюбленного герцога, Билл почти не вставал с постели, и радовался тому, что короля нет во дворце, и ему не придётся ежедневно видеть Тома.

***

Лик женщины, но строже, совершенней

Природы изваяло мастерство.

По-женски ты красив, но чужд измене,

Царь и царица сердца моего.

Твои нежный взор лишен игры лукавой,

Но золотит сияньем все вокруг.

Он мужествен и властью величавой

Друзей пленяет и разит подруг.

Тебя природа женщиною милой

Задумала, но, страстью пленена,

Она меня с тобою разлучила,

А женщин осчастливила она.

Пусть будет так. Но вот мое условье:

Люби меня, а их дари любовью.

(20)

Отставив арфу, Дювернуа сладко улыбнулся сидящему в его ногах Франсуа, тому самому сыну графа де Сада, который, боготворя его, ни на шаг не отходил уже третий месяц: шестнадцатилетний юноша с обожанием взирал на него, и посвящал ему стихи, осыпая подарками и цветами, и никогда не противился тому, что Тома творил с ним по ночам. И пусть глаза этого мальчика были не столь красивы, и не пьянили, как тёмный коньяк очей Нарцисса; и пусть стихи его казались нескладными в сравнении с самыми простыми словами, что исходили из уст Нарцисса; и пусть ни один подаренный цветок не мог сравниться с касанием рук Нарцисса, а целая сотня ночей с ним не могла затмить даже одной ночи с Нарциссом - Дювернуа принимал эти знаки внимания и трепетную покорность виконта, а того не пугали ни ссадины, ни порезы, что оставались на теле после своеобразной нежности арфиста.

- Люби меня, а их дари любовью, - мечтательно повторил юноша последние строки сонета.

- Чего ты ещё хочешь? – усмехнулся Дювернуа, зная, что за просьба кроется за этим вздохом.

- Тома, позволь мне остаться у тебя на ночь. Мне так одиноко спать одному, - обвивая руками ноги Дювернуа, и целуя его колени, сладко проговорил Франсуа, - я сделаю всё, что ты только пожелаешь.

- Я занят сегодня, да и прошлую ночь, насколько я помню, ты провёл у меня. В другой раз.

- Но…

- Я же сказал, в другой раз.

Насупившись, де Сад поднялся с пола, и поправив одежды направился к выходу, даже не взглянув на обожаемого любовника, с которым было бесполезно спорить.

- Кликни Тьери, когда будешь внизу.

На эти слова Франсуа обернулся, надеясь увидеть во взгляде Тома хотя бы намёк на нежность, но арфист даже не смотрел в его сторону.

Для Тома этот юноша был не первым, и далеко не единственным любовником за последние два месяца, но оставался он им столько времени лишь из-за собственной влюблённости и привязчивости. Граф де Даммартен сильно переменился с тех пор, как Гийом уехал в Марсель, и на смену его меланхолии, которой, как прежде казалось, не было границ, пришло разгульное времяпрепровождение, начавшееся с лёгкой руки маркиза де ля Пинкори. Тома не заводил сердечных связей, ограничиваясь плотскими утехами, что не особо огорчало его часто сменяющиеся пассии – дочери и сыновья парижской знати, дорвавшись до лакомства, получили то, чего желали – его тело. Те же, кто думал о душе, никогда не шли путём, который скоро приводил в постель, продолжая попытки понравиться Дювернуа иначе, однако, это было безнадёжным занятием.