- Где мама?

- Ушла навестить Лераков. Кстати, как там Тьери поживает?

- Всё ещё помнишь этого плута? – усмехнувшись прямому вопросу сестры, Гийом запустил пальцы в шелковистые пряди, так сильно походившие на его собственные. Он хотел сказать ещё что-то колкое, когда почувствовал горячие капли, сквозь ткань обжигающие колени.

- Ты плачешь? Цветочек мой, перестань, - ласково приподнимая личико сестры за подбородок, зашептал Билл, - ты даже не представляешь, как тяжело мне покидать вас теперь. Я обещаю, обещаю писать, и постараюсь

навещать вас здесь почаще. А ещё, - едва сдерживая собственные слёзы, Гийом постарался придать голосу убедительности, - я постараюсь забрать вас в Париж. Я обещаю!

- Билл, я так люблю тебя, если бы ты только знал, - омывая слезами хрупкие кисти брата, всхлипнула Франсуаза, - мне страшно вновь тебя терять… я сойду с ума.

- Прости меня. Ты любила его, я знаю, и тогда на чердаке…

- Замолчи! – уже не сдерживаясь, воскликнула девушка, - Ты не представляешь, что мне пришлось пережить тогда! Всё, что произошло со мной позже – такой пустяк по сравнению с тем, во что превратилась моя жизнь с того вечера.

- Я обещаю, ты ещё выйдешь замуж, я сам займусь этим, тебе не придётся больше… - видя подступающую истерику, попытался успокоить сестру Гийом , но она прервала его на полуслове:

- Я не хочу замуж! Ты даже представить такого не можешь, но это правда, - захлёбываясь слезами, закричала Франсуаза, - Потому что я люблю! И люблю давно! И буду любить его всегда!

- Но Тьери…

- Да какой, к чёрту, Тьери? Я люблю тебя!

Франсуаза сама испугалась слов, которые отчаяние столь внезапно вырвало из её уст, и замерла, в страхе глядя на своего брата, которого любила, и ничего не могла поделать со своим противоестественным влечением к нему. Нынче же она была готова ко всему: что Гийом накричит, ударит, уйдёт, в конце концов. Но Нарцисс молчал, вселяя в разбитое болью сердце ещё большее смятение.

- Прости меня, Билл. Теперь ты понимаешь, что всё происходящее со мною вполне справедливо - я не имею права на достойную жизнь, потому что в сердце моём давно поселился грех.

- Молчи, - ледяным тоном молвил юноша. Сознание упорно не хотело принимать всего услышанного, также как много дней не могло смириться со всем происходящим. Не так Гийом видел свою семью, когда представлял, что однажды вернётся домой. Не такой неприкаянной хотел видеть свою сестру, и не такой печальной – мать. Но он понимал, что ушёл от них сам, и раз уходил сам, то должен был предвидеть, что не обязательно найдёт то, что оставил, находящимся на прежнем месте.

- Я не могу больше молчать. Я не могу больше так, Гийом, не могу! Почему ты не скажешь ничего? Ну же! – хватая брата за руки, кричала Франсуаза, - Ударь меня, плюнь мне в лицо и скажи, как ненавидишь меня, и не хочешь больше меня знать!

Но Гийом молчал упорно.

Он молчал, когда Франсуаза осыпала влажными поцелуями его руки, и когда поцелуи эти незаметно перешли из коротких и робких во влажные и настойчивые. Молчал, когда она облизывала его пальцы, невнятно шепча о том, как и когда она впервые поняла, что влюблена в него. Молчал он, и тогда, когда она потянулась к его губам, и не оттолкнул, позволяя вовлечь себя в поцелуй, в котором внезапно перестал видеть грех. Молчал Нарцисс, когда девичьи руки скользили по его плечам, освобождая от одежд, а затем по груди, и пальцы путались в шёлке сорочки, подбираясь к серебряной пряжке. Он не произнёс ни слова, когда грань отношений между братом и сестрой была пресечена, и поругана её жаждущими устами, сомкнувшимися на его причинном месте, и его собственными, из которых вырывались бесстыдные стоны. Волосы её липли к его бёдрам, исцарапанным её же ногтями, и чтобы они ей не мешали, Гийом намотал их на руку, и стал резче толкаться в её рот, испытывая извращённое удовольствие от осознания порочности этих ласк. Он заворожено взирал на эту картину, когда блестящая головка его члена проскальзывала между коралловых губ сестры, и как янтарные её глаза, походящие на его собственные словно отражение в зеркале, затягивались пеленой необоримой похоти, и как бросало в дрожь изящное тело, когда он, второй рукой проник в декольте, которое пусть и было доступным любому мужчине, являлось запретным для него. Темнота в глазах, скрывшая олицетворение порока, пришла лишь тогда, когда грудной стон разрезал тишину, которую доселе нарушали лишь влажные звуки, порождаемые развратными губами и языками. Нехотя открыв глаза, Гийом увидел перед собой Франсуазу, которая ещё четверть часа назад была его маленькой сестрой, и он был готов поверить, что всё происшедшее было плодом воображения, если бы не её растрёпанные волосы, пылающие щёки и смазанный контур алых губ, на которых блестели капли его семени, доказывая обратное.

Мать никогда не задерживалась на втором этаже, где жила Франсуаза, и куда приходили её любовники. Беранже знал об этом, и ощущение безнаказанности вскружило голову, затуманенную странным желанием – отомстить сестре за ту слабость, которая связала его руки, не позволив оттолкнуть её.

- Садись ко мне на колени, - приказал Нарцисс.

Франсуаза и не думала возражать. Вмиг оседлав обнажённые бёдра брата, она громко застонала, когда руки Гийома, ловко скользнув под слои кружевных юбок, оказались там, где она так хотела ощущать его пальцы. Его губы, в порочный изгиб которых она была влюблена с детства, чертили ледяные узоры на её пылающей груди, внутри всё трепетало, от настойчивых, скользящих проникновений, в которых одно жаждущее сливалось с другим, родным и долгожданным. Осознавая неправильность своих действий, ни один из них не подумал остановиться, и через несколько мгновений, жаркое пламя вовсю полыхало, разбивая воздух вокруг на любовь, страсть и первозданный грех.

Через несколько минут распутники перебрались на пышную постель. Тогда альков с голубыми занавесками, на которых были вышиты грозди сирени, наполнился её непрестанно повторяющимися, исступлёнными «люблю тебя» и безразличностью его безмолвия.

***

Гийом пришёл в себя лишь тогда, когда оказался в своих покоях, где было темно и тихо. Рухнув на кровать, он уткнулся лицом в подушку, которая поглотила давно рвавшийся наружу исступлённый вопль. Его била дрожь, а на пылающем лбу выступила испарина. Он не помнил, как покидал дом сестры, которая ублажала его в течение нескольких часов, и почти не помнил, как прощался с матерью, спешно и неразборчиво шепча ей обещания о скорых письмах и встречах. Франсуаза не провожала его. Он запомнил её распростёртой на полу, - словно оборванную лиану, что растеряла свои цветы, - рыдающей и молящей о прощении. Те деньги, которые он ещё утром хотел тайком подложить, он швырнул ей, как блуднице, сказав при этом, что она для него – сестра, и любви её он не признаёт, а внезапная близость – всего лишь порыв страсти, которую он не мог оставить без ответа, и за которую он платит ей, как и полагается платить продажной женщине. Мать, разумеется, ни о чём не догадывалась, списав пунцовые щёки и блестящие глаза сына на боль расставания. Она огорчилась, что не успела вышить обещанный цветок, и обняв обожаемое дитя, благословила в путь, сказав напоследок: «Детей любят всякими. Чем бы ни занимались дети, для матери они всегда являются источником счастья. Но более всего счастлива мать, когда видит счастливыми своих детей, даже если счастье это обусловлено её болью. Не упусти своего счастья, мой малыш…»