- Мёртв уже… это был восхитительный удар! – навзрыд начал Лерак, - Монсир сражался великолепно, и поразил его первым, но тот притаился, и нанёс удар кинжалом исподтишка. Поспешите, Ваша Милость! Доктор не знает, сколько ещё осталось ему. Лезвие вошло в лёгкое, и его боятся вытаскивать, иначе мсье тут же истечёт кровью…
- Немедленно карету мне в Париж! – крикнула маркиза, - Ты был у герцога?
- Спешу к нему, - поднимаясь, ответил Тьери, и разрыдался.
- А маркиз?
- С ним, Ваша Милость.
- Ступай же к герцогу, скорее!
Маркиза медленно встала, и, держась за спинки кресел, зашла за ширму, где на мраморном столике горела свеча, и опустившись на колени, припала устами к распятию.
- За что?
***
Тьери бежал вдоль коридоров, не замечая удивлённых лиц и негодований сбитых им придворных. Сейчас необходимо было, как можно дольше держать печальное известие в секрете, дабы не породить ещё больше грязных слухов и сплетен – хватило того, что всё утро Лерак только и слышал, что перешёптывания на тему вчерашнего скандала.
Оказавшись у чёрных, блестящих дверей, юноша толкнул их, проходя внутрь, и направился ко внутренним покоям, игнорируя оклики слуги Марисэ.
- Ваше Высочество! Прошу вас, откройте!
Крики снаружи разбудили Гийома, который уснул, измученный бессонной ночью и пылом страсти. Он услышал встревоженные голоса в передней, и в следующую минуту в опочивальне появился Марисэ.
- Собирайтесь. Ваш учитель смертельно ранен, - сообщил Чёрный Лебедь, после чего позвал слугу, чтобы тот помог одеться поскорее.
***
Гийом, словно в тумане находился, и не помнил дороги от Версаля до Парижа, по которой они мчались вместе с Марисэ, пришпоривая лошадей, и оставляя после себя клубы пыли. Атласная накидка герцога развивалась впереди, сливаясь с его чернильными волосами и остальными туалетами чёрного цвета, и напоминая о страшном известии, которое принёс Тьери три четверти часа тому назад. Чёрный Лебедь был холоден и ничем не выказывал своего настроения, только попросил Гийома держаться достойно, и уйти, если мэтр того захочет. Впрочем, Гийому сейчас было всё равно.
POV Bill:
Вокруг затемнённого алькова потрескивают свечи, а удушающий, приторно-сладкий запах ладана, призванный отгонять бесов, лишь усиливает страх перед неизбежным, как и молитва, которую монотонно бормочет капеллан. Кто создал Образы, с их обвиняющими взорами, кто написал эти мрачные молитвенники, что вместо душевного спокойствия наполняют сердце ещё большим ужасом? Неужели Господь – мрачный старик, посылающий страшные кары, а не любящий Небесный отец? Исповедь… В глубине комнаты, словно на дне колодца, белеет ложе… на этом одре покоится мой учитель. Мы опоздали на девять минут.
Здесь правит леденящий душу страх.
Вы не встанете больше.
Вы ушли.
Вы ушли из-за него.
Милостивый, великодушный, благородный мой учитель. Простите ли вы меня теперь, являясь обитателем Рая? Мэтр, я люблю его до сих пор. Сейчас вам всё видно и слышно. Вы же всё знаете и чувствуете… Там, на Небе не забывают земных.
Ваша добродетель не позволяла вам многого понять, мэтр. Вы не признавали людских слабостей, презирали пороки, но из них состоит жизнь. Здесь. И вы ушли потому, что этот мир – для нас, для таких же, как вы, существует Рай.
Я люблю его, и он любит меня, и я выиграл это сражение у вас – он остался со мной.
Думаете, я не знал, как сильно вы его любите, что жизнь готовы за него отдать? Знал с самого начала. Я видел ваши глаза, учитель, и я никогда не допускал о вас низких мыслей. Это был лишь мимолётный гнев, глупость, безрассудство, поверьте же вы мне! И простите. Но только за это.
Полагаете, я не стал бы защищать его? Мне положение моё не позволяло! Убить же негодяя тайно не позволила бы дворцовая стража. А я – не ваш возлюбленный ученик Андрэ Жирардо, я не знаю, как так можно подсыпать отраву, чтобы об этом никто не узнал, а потом ещё и притворяться непричастным. Так есть ли превосходство ваше надо мной? Только теперь, когда вы смотрите на меня сверху, доказывая, что Бог к себе лишь чистых ангелов берёт. Но чем вы, мой благородный учитель, не самоубийца?
Вы молчите. Судьба запечатала ваши уста, чтобы вы больше не говорили того, о чём не знаете. Вы ничего не знали, не видели, обвиняя меня в душевной слепоте. Вы сами были слепы, не видя, как мне плохо. Вместе с кровью вы захлебнулись в собственном благородстве, в великодушии, в спасении его, но ему нужен я, и вам ему меня не заменить. Простите.
Легко ли видеть мне его - несчастного, болезненного, бледного, и знать, что я во всём этом виноват? Как смотреть в его глаза, когда я знаю, что он видит. Я знаю это, чувствую, не слепой же! Только почему вас я должен был об этом уведомить?! Неужели вы считали меня столь чёрствым - чудовищем, которое не умеет видеть и ценить? Мэтр, я умею, я знаю и вижу.
Для вас существовало всего два понятия – любить и не любить. Как чёрное и белое. Вы не допускали других цветов. Вы не допускали возможности чувствовать что-то ещё. Я не знаю, что со мной. Я люблю его безумно, я хочу, чтобы он был счастлив. Но жить с ним так, как жил прежде, не смогу. Он… он не умеет прощать. Он любит, но не прощает, и я вижу это. Порой я хочу забыть о нём, но в следующий миг не представляю своей жизни без него. Вы полагаете, я счастлив сейчас? Нет. Но это никого особо не занимает. Все заняты собой.
Вы скажете, что он беспокоится обо мне? Но не то, повторяю, не то мне нужно от него! Не преданность, не грубость, нет. Я сам не знаю, что.
Но только это всё – наше, и Тома – мой. И только мне решать, как дальше поступать. Это моя жизнь, в которой он уже занял своё место, и как бы ни складывались наши с ним печали и радости, не вам о них судить. Я позабочусь о нём, не сомневайтесь в этом. Потому что он – это всё, что у меня есть.
Простите меня, благородный учитель мой, и позвольте поблагодарить за то, что пошли на эту дуэль. За то, что спасли Марисэ, и оставили того, кто вам не принадлежит.
Даже ладан не в состоянии забить запаха неживой крови. Тяжёлого, страшного. Белые лилии среди кружев у изголовья кровати кажутся высеченными из слоновой кости, также как и лицо моего бедного учителя. Такой участи он хотел для меня? Но я хочу жить, а не умирать от любви. Разве это грех?
Занавешены окна и зеркала, бессвязные молитвы напрягают слух. Вспоминается Эттейла. Я должен к нему пойти, он должен растолковать мне то, что не даёт мне покоя. Почему этим утром Таро показали мне не Смерть, я Справедливость? Или же всё происходящее и есть Справедливость?
***
16 сентября 1754 года в Версале был объявлен пятидневный траур по случаю смерти герцога Мэна, которого обычно называли очень просто – мэтр Лани. О похоронах и воздании должных почестей хлопотал маркиз де ля Пинкори, в то время как скорбящая мадам де Помпадур, винившая его в том, что он не сумел предотвратить несчастья, договаривалась обо всех разрешениях с королём, который наименее болезненно воспринял печальную весть. Большинству придворных также не было дела до кончины хореографа, но маркиза и старый драматург де Ширак потребовали соблюдать траурные формальности – были запрещены пышные наряды, дамы должны были непременно покрывать причёски чёрным гипюром, а кавалеры носить чёрные платки на шеях, или ленты поверх камзолов.
Король знал о дуэли заранее. Бросив вызов де Тресси, Марисэ поспешил явиться к Его Величеству, чтобы сообщить о назначенном поединке. Монарх, как обычно, поворчал, но дал своё добро, заметив при этом, что сила остаётся наилучшим средством наказания негодяев. Людовик XV благословил Чёрного Лебедя на победу, сказав, что будет рад, если графский титул и владения Вандом, отошедшие накануне де Тресси, вернутся в его распоряжение, поскольку есть те, кому можно их заново пожаловать, после чего подписал необходимый указ. Такова была королевская деловая политика: если кто-либо из подданных пополнял казну приличной суммой или золотом, король непременно должен был сделать ответный подарок щедрому дарителю. При этом, необходимо было рассчитать всё так, чтобы не проиграть – всегда ведь мог быть ещё кто-то, способный дать больше, и ему также необходимо было предложить достойное вознаграждение. Что же касается дарения титулов не дворянам, то король резко изменил свою политику после тёмной истории с Андрэ Жирардо, а потому ничьих ходатайств о подобных щедростях простолюдинам, в том числе и просьбы Марисэ о возвышении Гийома, он упорно отвергал. Посему, сейчас, когда маркиза де Помпадур принесла ему прошение покойного Жана Бартелеми о передаче арфисту его имений и титула графа де Даммартен, король невероятно рассердился.
