Парни расхохотались.
Тот, которого звали Омелькиным, принес вещь, вроде ящика. В ящике жил голос. И Ланжеро понял, что девушки здесь нет, может, даже она умерла, что здесь только один голос, песня отделена от девушки, что это всего-навсего дерево и еще что-то, просто-напросто вещь.
Отчаянье вдруг вернулось к нему, будто здесь tie было людей, точно он был один среди звезд, и он отодвинул от себя вещь и заплакал, плакал он тихо, и вместе с отчаяньем; он чувствовал и радость, — он жив, рядом люди, их много, и девушку, хозяйку голоса, он найдет.
Ланжеро проснулся. Вместо неба был потолок. Ланжеро вытянул руку и дотронулся — теплая деревянная стена.
Он лежал среди людей. Люди спали. Он дотронулся до них, — да, это были люди.
Как хорошо лежать и думать, медленно думать.
«Вот я здесь поживу, — думал Ланжеро. — Посмотрю и пойду дальше. Что там дальше?»
Он поднялся, осторожно перешагнул через спящих, распахнул дверь и вышел под звезды.
Ветви покачивались, ночь шла, ветер шумел, как река. Ланжеро шел в сторону ветра. Он увидел большую просеку, русло ветра. Стояли пни. Лежали срубленные деревья. Их было много. Ланжеро шел, но просеке, казалось, не было конца.
Когда он вернулся, дома ожили, люди бежали, что-то крича на ходу. В руках у них были пилы, топоры.
Ланжеро стоял; казалось, о нем забыли. Дома были пусты.
Все ушли.
Он пошел туда, куда ушли они.
Глава седьмая
Никогда еще Ланжеро не видел так много людей. И люди были все в штанах — одни парни; ни женщины, ни ребенка, ни старухи, ни старика.
Должно быть, приходила сюда беда; вымерли все дети и старики, девушки и старушки. Вот беда так беда.
Ланжеро остановился возле маленькой речки. По ту сторону речки стоял длинный парень, что-то насвистывая. Парень смотрел на Ланжеро. Ланжеро глядел на парня. Долго они так стояли, и обоим стало смешно. Ланжеро перескочил через речку и, протянув руку, дотронулся до парня.
— Что ты меня трогаешь? — спросил парень. — Не видел, что ли?
— Удивляюсь, — сказал Ланжеро. — К человеку привыкаю. Давно людей не видал.
— Привыкаешь? — сказал парень. — Привыкай, привыкай.
Ланжеро сел па пень возле парня, достал кисет из беличьей кожи, трубку и, закурив, спросил:
— Мамка твоя где?
Парень усмехнулся.
— Нет у меня мамки.
Тогда Ланжеро спросил:
— Где твоя сынка?
Парень рассмеялся.
— И сына тоже нет. Еще не родил.
Тогда Ланжеро спросил:
— Есть ли у тебя отец?
— Имеется, — ответил парень. — В городе Улан-Удэ, далеко.
Тогда Ланжеро спросил:
— Как называется это стойбище?
— Какое же это стойбище? — ответил парень. — Это комсомольский леспромхоз. Лесорубы мы. И ты тоже будешь лесоруб.
Тогда Ланжеро спросил парня:
— А как ты называешься?
— Называют меня Мишей, — ответил парень. — А фамилия у меня горбатая, хотя горбатых в родне нет. Горбунов я, а ты кто?
— Я Ланжеро.
— А по батюшке?
Ланжеро молчал, он не понял. Парень понял, почему Ланжеро молчал.
— А по отцу как? Есть же имя у твоего отца?
— Отца зовут Водка.
— А мать спирт, — добавил парень, — а сестра поллитровка, а дядя спотыкач. Славная фамилия.
Ланжеро растерялся от всех этих слов.
— Значит, Ланжеро Водкович Пивоваров. Очень рад. А я Михаил Сергеич. Есть у нас еще один Мишка. Так он директор, а я нет.
— Мих… Мих, Михаил Сергевич. — Ланжеро чуть не захлебнулся, едва выговорил.
Парень подмигнул.
— Что ж так весело зовут твоего папашку? Пьет?
Ланжеро понял.
— Нет. Купец один крестил. Купец дал имя. Купец был из ваших.
— Из наших? Нет среди нас купцов. Мы комсомол. Знаешь такое слово, нет?
— Слыхал.
— Из ваших, — парень повторил это; он, казалось, на что-то рассердился.
Прыгнул через ручей, но поскользнулся, чуть не провалился, — лед был тонкий.
— Из ваших, — ворчал парень. — А что он имеет в виду?
Парень крикнул громко, как будто он стоял на другом берегу не ручья, а большой реки.
— Эй! Слышь! Как тебя? Я намеков не принимаю. Мало еще жил, чтоб меня учить. Понял?
— Не знаю, — сказал Ланжеро, — я так.
— Ну и хорошо, что так.
Парень посмотрел на Ланжеро и расхохотался. Ланжеро посмотрел на парня и тоже расхохотался.
Они стояли — один на левом, другой на правом берегу зимнего ручья — и смеялись.
Парень поманил Ланжеро пальцем и спросил его тихо:
— А ну-ка, признайся, Водкович, выпивать — выпиваешь? Пьешь?
— Не знаю, — сказал Ланжеро.
— Надо знать.
Парень дал Ланжеро пилу, себе оставил топор.
— Вот что, — сказал он, — не пей. И приглашать будут — не ходи. Ну как, значит, друзья?
Он протянул свою большую руку. Ланжеро пожал эту руку.
— Однако, — сказал он, — может быть, и друзья.
Ланжеро привык здесь поздно ложиться, рано вставать, спать под простыней.
Ко многому привык Ланжеро. Он привык не плевать на пол, ходить прямо — потолок был высок, — мыть пол, подметать, выполнять женскую работу, два раза в день мыться, но к одному он еще не мог привыкнуть — почему у него так много друзей?
«Птица, — думал он, — рябчик или какая другая, когда садится на ветку, садится не одна, с ней садятся другие птицы — ее друзья. Рыба, кета или горбуша, когда идет в реке, поднимается метать икру, она поднимается не одна, — с ней поднимаются ее друзья, поднимая волны. Когда я иду рубить деревья, лес может испугаться, вот сколько идет нас, это идут мои друзья. Вот сколько у меня друзей».
Друзья эти были насмешники. Виноват был сам Ланжеро, зачем он принял вещь, патефон, за девушку. Смеялись они также над косой.
— Сам ты девушка, — говорили они Ланжеро. — У нас только школьницы ходят с косой.
Ну и пусть ходят! Ланжеро не отрежет косу. Ему коса не мешает, — разве она мешает им?
Кика и Кока Прыгуновы, два брата, сказали, что они тоже хотят отрастить косу.
— Зачем?
— С косой оригинальней.
Кика и Кока были не просто ребята, они были артисты, смешные люди. Ребята объяснили Ланжеро, что это за люди такие — артисты.
Ланжеро, хитрый, усмехнулся.
— У нас тоже был артист, — сказал он.
— Кто?
— Шаман.
Глава восьмая
В каждом бараке жила своя песня.
В том бараке, где жил Чижов, была грустная песня. В том бараке, где была пекарня, жила густая песня, эта песня пахла дымом, пахла хлебом. В том бараке, где ночевал Омелькин, жила разухабистая, хриплая, простуженная песня, словно не песня, а скачущий конь.
Веселая песня жила в том месте, где был Воробей.
Ланжеро сидел у окна. За окном была ночь, полная звезд и деревьев. Где-то началась песня. Она шла от барака к бараку. Песня налетала на песню.
И вот среди множества песен остались только две песни: грустная песня Чижова и Воробья — веселая песня.
В бараках светились окна. А там дальше стоял лес, белела река, и еще дальше было море.
И вот снова запели все бараки.
В пекарне стоял у дверей и пел пекарь. В конюшне пели конюхи, возле коней. В домах пели лесорубы.
Ланжеро сидел у окна. Вдруг он увидел — кто-то выбежал на поляну, где стояли лиственницы, и начал плясать. Он плясал посреди деревьев и звезд, возле гор, недалеко от речки. Может, оттого казался он выше.
«Кто же это? Неужели Воробей?»
А человек плясал посреди ночи, он словно хотел слиться с этими сопками, с этой замерзшей рекой, с этим небом, похожим на воду, полную звезд.
Ланжеро думал: завтра лесорубы откроют сундучки и достанут черные и желтые узкие штиблеты, положат штаны на стол и будут водить по сукну железной горячей штучкой, как они говорят — «гладить», те, у кого есть бороды, будут брить друг друга. Завтра большой праздник: выходной день.
В каждом бараке жила своя песня.
Песня шла из барака в барак и становилась все тише и тише. Один за другим погасли огни в окнах.
