Мы сидели в этом саду за столом. Были друзья волшебника, и был праздник. Я, как всегда, опоздал, и меня попросили сказать тост. Я не знал, что сказать, потому что совершенно не представлял повода, по которому мы собрались. Стакан выпал из моей руки, и белое вино разлилось по белой скатерти.

Потом волшебник показал мне свою книгу, в которой я запомнил рисунки фресок львов. Одного из них я даже узнал: это был лев с одних ворот Старого города Иерусалима.

Я мало что понимал из того, что пытался рассказать мой друг, но он тактично продолжал объяснять значения символов. Видимо, я был недостаточно пьян из-за пролитого мною вина, чтобы понимать, о чём идёт речь, и недостаточно трезв сейчас, чтобы вспомнить детали. Как же удивительно: там мне казалось, что времени нет, и рядом со мной сейчас, как и две тысячи лет назад на этом же месте, Иосиф Флавий, рассказывающий мне свои истории. Сейчас утро, и на столе передо мной лежит пара каштанов, а мыслями и сердцем я всё ещё там, в гостях у моего друга.

Каждый раз, когда я провожаю сына в школу и, стоя у школьных ворот, смотрю, как он тащит за собой рюкзачок на колёсиках, – я чувствую, что вот так, шаг за шагом, мой мальчик уходит во взрослую жизнь. И грустно, и радостно: так и должно быть, но, покуда я его настоящее, тем и живу, что привыкаю к мысли, что становлюсь прошлым.

Мы все, так или иначе, сами делаем свой мир – кто-то в полной мере, кто-то отчасти… А кто-то своим молчанием, безверием в себя и равнодушием к тому, что его окружает, позволяет делать с его миром то, во что верят другие, а не он сам.

Во всех случаях мы, именно мы отвечаем за нашу жизнь и за то, что с нами происходит, вне зависимости от того, верим мы в это или нет.

Наступает вечер, и в окнах загорается свет. Дома, казавшиеся днём безжизненными, теперь утрачивают свою бетонно-стальную природу и становятся выразителями человеческого тепла.

Этот свет со мной с детства. Он стал для меня неким этическим прозрением, когда я смотрел на пассажирские поезда по ночам. Свет в окошках вагонов был праздником для моей детской души: я понимал, что вот так и я поеду зимой к бабушке. Только потом, когда я повзрослел, а бабушки не стало, я ощутил грусть от мелькания окошек на переезде: ехать было некуда и не к кому.

Зато как ждал я знакомые силуэты домов со светящимися окнами, когда шёл с поля со своим маленьким стадом и единственным другом – собакой! На улице октябрь, и холодно, и уже просто свет в окошках, которые ещё так далеко, наполнял сердце теплом. Даже животные, мне казалось, чувствуют это, и всем становилось радостнее от того, что скоро будем дома.

Помню, как время от времени мы с музыкальной школой из глухого провинциального городишка ездили в саратовский театр. С Алтынки город казался сказочным, сверкая тысячами огоньков. Мне было и удивительно, и грустно от того, что я чувствовал себя чужим, поскольку ни один из этих огоньков не светил для меня.

Позже, когда я уже жил в Саратове и завёл семью, я вспоминал свои чувства, но грусти уже не было. Эти огоньки перестали быть для меня чудом – просто огоньки, просто окна, просто чья-то жизнь. Гуляя с сыном во дворе нашего дома на Поливановской, мы любили с ним смотреть на звёзды. И сердце начинало щемить от непонятной тоски, что вот они так далеки и всегда будут светить, а нас не будет. Уже и дом тот принадлежит другим хозяевам, и нас в нём нет, как и не было… и разве что посаженные и, может быть, ещё не выкорчеванные кусты крыжовника помнят тепло моих рук.

Гуляя с дочерью по вечернему Ашкелону, вижу в окнах домов зажжённые ханукии, и сердце наполняется теплом и светом, как в детстве, а душа – верой и надеждой на то, что всё будет хорошо. И понимаешь, что чудо это мы сами и что оно в нас, в наших сердцах и душах. И что даже если некуда и не к кому уже ехать, оно всё равно всё в тебе и с тобой. В тебе и твоих детях.

Обычно утро моё начинается с крепкого сладкого кофе, который я пью по дороге в детский сад, куда отвожу свою маленькую дочь. Прекрасное январское утро, когда солнце щедро разливает розовую краску на стены и крыши домов, тротуар и деревья.

Иду с коляской и радуюсь жизни. В наушниках Лара Фабиан. Утренняя прохлада придаёт моему горячему кофе особый вкус, и я понимаю, что ещё один день моей жизни начался.

Дочь радостно вертит головой, разглядывая дворников и кошек. Ну и хорошо. Видимо, девушка в настроении сегодня, поскольку если дама бывает не в духе, то она всю дорогу в садик, а также в саду будет объяснять няне и воспитательнице, что её никто не любит.

Радуясь тихим мещанским радостям, я и не заметил, что моя девочка, весьма активно дрыгая ногами, потеряла сапоги. Поэтому сильно удивился, когда, пройдя почти весь путь от дома к саду, увидел на своей крошке вместо розовых сапожек зелёные колготки.

Первая мысль оказалась сомнительной, и в духе Клима Самгина я сам себя спросил: «А были ли сапожки?». Потом, удивившись своей глупости и нелепости первой мысли, убедился-таки, что и девочка была и таки сидит в коляске, и супруга никак не отправила бы её в садик без сапог. Благо, учитывая прошлый опыт по выбрасыванию некоторыми девочками обуви во время езды, я предусмотрительно положил на дно коляски кроссовки, и без обуви Тамара не осталась. Но таки дух надежды на то, что я найду эти сапожки на обратном пути, стал во мне бороться с мыслью: «А что же скажет Анна, когда я вернусь домой без сапог?».

Завёл свою красотку в сад. Там почему-то даже не удивились, что Тамара без обуви, а я сказал: «Вот отдаю вам свою Балаганщицу». Именно так её называют в саду за деловитый характер и талант устраивать хаос.

Если быть точным, то её называют на ивритский манер Балаганистит. Но это слово произошло от нашего слова «балаган», и оно накрепко вошло в обиход израильской повседневной речи.

И вот я иду домой, осознавая вторичность красоты пролетающих птичек, утреннего солнца и январской прохлады, и внимательно высматриваю розовые сапожки.

Таки я их нашёл, причём недалеко от дома, – сперва один, затем другой. Однако впредь надо быть более внимательным, учитывая некоторые особенности одной маленькой девочки.

Утро в Ашкелоне начинается всегда одинаково. Жизнерадостное и немного утомительное чириканье пернатых вдруг нарушается звуком заведённого мотора припаркованных у школьных ворот автобусов, и в этот момент сквозь дрёму понимаешь, что скоро привезут детвору.

Напротив моих окон школа, и даже не одна, а несколько. В ту, что ближе всех к дому, автобус привозит детей из поселений, и иногда кажется, что под окнами не школа, а рынок – так шумно бывает.

Пока я собираю сына и дочку в школу и садик, прислушиваюсь, не звенит ли школьный звонок. В каждой школе он свой. В той, где учится мой сын, это музыка из «Щелкунчика». В школе напротив – какая-то песенка. В ещё одной школе – загадочная мелодия.

Каждый час эти звоночки звонят, оповещая детвору и родителей о том, что урок начался или закончился. Они слышны даже на расстоянии – то тут, то там музыка школьных звонков. Вот и сегодня, когда я шёл из садика, услышал, как почти одновременно зазвучала музыка начала дня.

Раньше унылый школьный звонок меня раздражал. А теперь, когда сын пошёл в школу, он стал напоминанием о том, что мой мальчик подрастает. И автобус, который утром с такой беспощадной регулярностью тарахтит под окнами, я тоже перестал замечать… Только утро, птички, дети и музыка.

Мы получили по почте уведомление о том, что для нашей маленькой дочери поступил противогаз, который нам надо забрать. Служба тыла Израиля обеспечивает всех граждан средствами защиты. Тут так положено, потому что безопасность граждан – один из самых главных приоритетов государственной политики. Что бы там кто ни говорил, но это так, друзья.