Эсмеральда молчалива. Жуть душной ночи властна и над нею. Она капризно морщит брови: ей тяжка покорность темной воле ночной пустыни. Со злостью рвет пахучую магдалиновую траву и, пожевав горьковатые и жесткие стебли, бросает их в догорающий костер. Взвивается острый язык золотистого пламени на миг вырывая из тьмы почти черные кусты шиповника, и словно изгрызенные чудовищными зубами, скаты оврага. В глазах Эсмеральды тогда тоже вспыхивают золотистые огоньки, и лицо её делается задорным и хитрым, словно она придумывает новую шалость.

— Интересно, какие у меня будут дети от неизбежного, по словам Лизимаха, союза с идолом? — внезапно спрашивает она.

От этих слов мне делается не по себе: они кажутся безмерной дерзостью. Странная жалость к Эсмеральде переполняет меня: чудится мне, что её вызова не забудут, припомнят и жестоко за него отомстят.

— Эсмеральда, говорю я, — в Красной Степи не смешно многое, очень смешное у нас, в городе. Поэтому не смейся над моим советом говорить с уважением об истукане. Я не уверен, что он — не истинный бог и хозяин этой проклятой земли.

Смутная тревога мгновенно проскальзывает в глазах Эсмеральды.

— Ты, пожалуй, прав, задумчиво отвечает она, но сейчас же опять загорается синева её очей безмерной веселостью дерзкого вызова.

И, подняв голову туда, где над провалом смутно высится громада древнего истукана, она кричит звонким голосом, каким однажды, когда в «Тиволи» враждебная клака не давала ей петь, бросила в публику: —Негодяи!

— Эй, старый хрыч, берешь ты меня в любовницы?

И тут свершилось страшное. Глубоком вздохом ответила степь на крик женщины. Где-то, в поддонной глубине этой земли смерти и запустения что-то грозно зарокотало, как большой встревоженный зверь. И столько темного ужаса таилось в рокоте, что я, вскочив и выхватив револьвер, без цели и без смысла стал стрелять в ночную мглу. А рядом со мною, дико визжа и крича неясные ругательства, также бесцельно стреляла. Эсмеральда.

Круглой медной бляхой, в дымке желтого пара, выкатывалось солнце над красным блюдом пустыни.

Лизимах тревожно всматривался вдаль, качал головой и усиленно гнал лошадей.

Тусклое солнце с трудом пробрасывало лучи сквозь дымную вуаль тумана. Удушливый зной, словно плотная густая жидкость, окружал нас, и казалось, что воздух липкий, тягучий, как варенье. Нестерпимо горячими струями медленно вползало за ворот блузы — это варенье. Что-то настороженное, чутко-выжидательное чуялось в красной мгле, ровно и плоско покрывавшей небосвод.

К полудню встал лёгкий ветерок и тонкими струйками взметенного песка задымились вершины бугров.

Лизимах быстро повернулся ко мне.

— Капитан, не жалейте лошадей. Как можно скорее, должны мы попасть к Барсучьим Норам. Видите? И он показал на курящиеся верхушки курганов.

— Что это?

— Это ветка шиповника. Пустыня гонится за нами.

Буря разразилась раньше, чем мы доехали до Барсучьих Нор. Вдруг ударил резкий ветер, едва не опрокинув нас вместе с лошадьми, потом снова стало тихо. С севера, как-то сразу, страшным занавесом взвилась исчерню синяя туча, испещренная желтыми пятнами, словно брюхо ядовитой змеи. И снова, как тогда ночью, вздохнула Красная Стен, гулким рыканьем задрожало пространство, из подземных глубин встал могучий и жалобный стон, словно плач многих тысяч больших и сильных зверей, запертых в темной неволе. Он ширился и рос, заполняя круг неба и земли, и страшные, испятнанные желтым облака отвечали ему короткими блесками косой молнии и сразу взвившимся свистом тысячи флейт.

Казалось, сама смерть обрушилась на нас. Желтым сумраком наполнилась окрестность. Земля ожила: странные существа, злые и причудливые, поднялись из её встревоженных недр, витые смерчи и черные тромбы дьявольскими хвостами заплясали по степи, бешено несся взметенный песок. Едва держась в седлах, ослеплённые, полузадушенные, мы мчались, сами не зная, куда. Обезумевшие от страха кони, словно змеи, вытягивались над взбунтовавшейся землей, и, казалось, не касались её копытами. Лизимах обернулся ко мне, показывая рукою на вдруг выросший в желтой мгле холм. Я понял, что там спасение.

Перед нами открылась небольшая пещерка, выветренная в хрупком, сухом грунте холма. Я посторонился, чтобы пропустить Эсмеральду первой под спасительный кров, и в это время меня сбросило с седла.

Я ударился головою о камень, и что было дальше, я помню, как сквозь сон, страшный смертный сон.

Мне послышался суровый голос Лизимаха, властно сказавший что-то.

Потом ко мне наклонилось милое лицо Эсмеральды. Последний раз передо мною зацвели её синие очи. Я почувствовал влажный, теплый поцелуй… Донесся полузаглушенный воем ветра топот коня.

А дальше были желтая муть и темный страх.

Я очнулся в светлой комнате. У моей кровати стояли принц и Рене Эльфинстон.

— Бумаги, бумаги от фельдмаршала? — была моя первая мысль.

— Не беспокойтесь. Все хорошо, ласково ответил принц.

— Эсмеральда? — вспомнил я что-то тревожное и страшное. Принц странно заторопился. Закусил губы.

— О ней потом… потом…

Я долго болел и выздоровел только к тому дню, когда наши войска вступили в освобожденную столицу.

Я никогда не узнал, как погибла Эсмеральда.

Но меня часто тревожит один сон. Мне снится безобразная фигура старого бога и куст шиповника над узкою балкою. Мне снится Эсмеральда, распростертая у ног истукана, похожая на мальчика в своем мужском костюме и в высоких сапогах. Она мертва: на груди, рядом с полуувядшией веткой шиповника сверкают красные капли.

Я смотрю на старого бога: застывшею бесстыдною улыбкой улыбаются толстые каменные губы, и всем существом ощущаю я, какую великую муку испытала Эсмеральда, умирая.

Башенное сострадание охватывает меня. К трупу любимой моей хочу я склониться и долго плакать над нею, замученной и убитой.

Но вдруг неясным ужасом взволнована моя душа: резкая тень, упавшая от длинных опущенных ресниц Эсмеральды, странная яркость её губ, слишком алых на слишком бледном лице говорят мне: не одно страдание чувствовала Эсмеральда, умирая. Темным и мерзким сладострастием дышут её мертвые губы и замкнутые очи, осененные длинными ресницами. В муках смерти, нагнавшей дерзкую своевольницу средь грозных просторов степи, таилось злобное наслаждение, и мнится мне, в холодном трупе женщины еще дышит, еще бьется воля к страстной пытке.

И мне начинает казаться, что сейчас эта воля исполнится: встанет Эсмеральда с выжженной, горячей земли. Но не моей безмерной любви, не моей несказанной жалости ответят её синие взоры.

Кривя слишком красные на слишком бледном лице губы тою же бесстыдною усмешкою, которой усмехается старый бог, вся проникнутая желанием новой жестокой и страстной муки, повлечется она к истукану, в жажде ласк нечестивых и смертных.

И просыпаюсь я в неизбывной тоске и до зари плачу от ужаса и горя.

Когда закатное солнце сверкающим шаром низко нависает над мягкой, ленивой линией гор, — все пространство между ними и лентой серовато-белого шоссе, змеящегося вдоль садовых оград, заливается теплою зелено-золотистою мглою. Горы сквозь нее воздушно голубеют и кажутся театрально ненастоящими: вот-вот, как декорация при чистой перемене, взовьются к перечёркнутой струйками редких облаков небесной лазури.

Этот прозрачно золотистый дым, делающий предметы фантастически-лёгкими, всегда приводит Лелю в неизъяснимое волнение, и девушка готова верить Тильке Налинову, семнадцатилетнему изгнаннику из слишком многих гимназий и поэту, что предзакатная дымка — солнечная пыль, мириады мелких, оторванных от солнца частиц.