И до сих пор на вершине горки лежит тот каменный гроб, а в нем застывший боярин Бутрим Немиров, приговоренный до судного дня лежать за то, что в момент чистого прозрения не смог простить жене своей перед судом Божьим.

Годков тому десятка два будет, когда в деревню Денисова пришла, как-то раз после Дмитревских дедов, толстая баба. Туда-сюда повертелась по деревне и шасть к Прохору в дом, да и говорит:

— Я не здешняя, но слышала о вас, что человек хороший, и пришла попроситься на постой. Стоить я вам ничего не буду, вы ещё на мене и заработаете, если за мои деньги будете кормить меня.

Прохор подумал, посоветовался с женой и принял эту неизвестную бабу к себе в дом.

Баба сразу дала Прохор сотню рублей «на руку». Прохор дождался вечера и пошел спать.

На другой день, проснувшись, садится семья завтракать, осмотрелась, а четырех буханок хлеба, что были в истопке, и в помине нет. Так же неизвестно куда исчезло два сыры и целый свининой окорок. В доме, конечно, шум поднялся, потому что все думали, что ночью вор влез в истопку. Тут просыпается новопринятая жиличка и говорит:

— Успокойтесь, хозяева, это я ночью ужинала. — повернулась к стене и захрапела.

Все только переглянулись между собой, покачали молча головами и стали ждать, что дальше будет.

Хлеб тогда дешевый был, так что Прохору? Лишь бы только деньги! А баба не жалела деньги. Прохор только то и делал, что скупал по всей окрестности зерно, мясо и всякие другие припасы и кормил свою жиличку. Так, дождавшись Рождества, Прохор выкупил уже все продукты в своей окрестности и около Запуста и должен был ездить с подводой за продовольствием аж под Задорожье, Друю и под Глубокое.

А зима наступила сердитая: изо дня в день трескучие морозы. Старые люди не помнили такой студеной. На Пасху и то еще зима не унималась: снега на полях лежали сугробами и реки стояли. На Радуницу люди на кладбище ходили поминать Дедов по снегу и в кожухах.

И хотя у Прохора денег на закупку припасов было сколько нужно, но покупать каждый раз было всё тяжелее. Страх его объял, что это за прожорливая баба появилась у него.

Так размышляя, едет он германовским трактом на Погост, и как раз в Падорской пуще лошади остановились и не идут дальше.

Он их вожжами и кнутом, а те ни с места! Вылез Прохор с саней и подошел по дороге посмотреть, — упаси Боже — не волчья ли стая преградила ему дорогу. Только он это отошел на пару шагов, как видит: выезжает из леса какой-то молодой человек на белом коне. И человек, и конь в золотых доспехах, аж мигает в глазах. Прохор так испугался, что не мог сдвинуться с места, а незнакомый рыцарь подъехал к нему и говорит:

— Не бойся меня, Прохор, я — Громовик, приятель и покровитель людей и враг их врагов. Баба, что у тебя живет, непростая. Это Баба-Юга, она по ночам в железной ступе ездит и холод на землю нагоняет, а метлой из туч снега стряхивает. Ты должен помочь мне убить ее, иначе совсем лето в мире не наступит, и народ весь вымрет от голода и холода. Но пока она в людской избе, или в ступе своей разъезжает, я не могу убить ее. Ты должен заставить ее выйти днем белым на безлюдную воду.

Прохор обещал все сделать, чтобы помочь свести ее со света. Завернул своих лошади и, приехав домой, говорит бабе:

— Худо, бабка, ни где уже никаких припасов нет. Всю околицу перетряс и не купил ничего. Пытаюсь я хотя бы созвать людей и забросить сети в озеро, может хоть рыбы добудем.

Созвал Прохор людей из своей и соседних деревень, и целый день рубили проруби, пока не осел лед. Забросили невод под лед, и Прохор пошел к бабе.

— Бабушка, — говорит, — мы забросили невод, но не нет сил вытащить его, по-видимому, рыбы набралось много, не поможешь нам?

— А не мокро там? — спрашивает женщина.

— Эх, где там, сухо! Пацаны немного около полыней наплюхали, а так сухо.

Баба туда-сюда покрутилась по дому, облизалась и говорит:

— А не пасмурно на дворе?

— Нет, где же там, сама видишь — солнце светит.

Только баба дошла до середины озера, как на небе показалась маленькая тучка. Когда начали тянуть невод и от него полилась вода по льду, баба, взглянув вверх на тучку, крикнула истошно и, бросив невод, бросилась бежать к берегу.

Тут разорвалась туча, и из нее вылетел всадник с золотым оружием на белом коне и преградил бабе дорогу. Всадник был такой блестящий, что на него даже смотреть больно было.

Увидев всадника, баба превратилась в громадную змеюку, но не успела она и трижды опрокинуться, как сияющий всадник всадил ей в горло конец своего копья.

Змеюка скорчилась, сморщилась и рассыпалась в пепел.

Наутро после этого ударило такое тепло, что снега растаяли, забурлила вода в ручьях и реках, а на третий день люди уже выехали в поле с сохами.

Нету, говорите, драконов? Как это нет?! Есть. Наверняка есть… Но откуда они, говорите, берутся? Ага. Пустое… Не то что люди знающие, опытные, но каждый сопляк тебе в деревне скажет, как выводится дракон, который добро и деньги таскает своему хозяину.

Вот, например, кому не ведомо, что старый Грынец отпаивает в амбаре парным молоком своего дракона? Так посмотри, как он богат!

Что? Ум? Работа?! Да ты, соколе, работай, хоть надорвись, а если тебе не идет в руку — все равно ничего не будет. А наш Грынец и к работе ленив, и чарки не чурается, а в кармане у него всегда не менее трех рублей бренчит. А зайди в дом, круглый год у него на столе хлеб найдешь. И то же хлеб!! Ни тебе в нем пылинки, ни соринки: из чистой, как золотце, пшеницы! вот тебе! Что касается рублей тех Грынцовых, то правда, люди разное болтают. Кто его знает… может, и правда, что склютавые они, фармазонские.

Смешной вы, панич, говорить с тобой, что с детём. Склют, это такой рубль, который не идет из рук: сколько ни меняй его, он снова к хозяину в карман возвращается. Но об этом когда-нибудь позже расскажу.

Ты вот говоришь, что дракона никто не видел. Да я сам видел и не раз, не два. Сядь ты, соколе, осенью ночью у окна, посмотри вверх, и ручаюсь, что увидишь, как шныряют драконы по небу, только светлые полосы рисуются. Почему весной и летом не летают? Как не летают? Летают. А только не видно, так как редко летают; пусто кругом, что от кого он возьмет весной или летом? А осенью — другое: и самый худший харляк какое-нибудь добро у себя прячет. Разве мало кто своими глазами видел этого Грыневого дракона, как он летел, свистя в воздухе, прямёхонько в его амбар. Карта карте пересказывает, что если желтым светом след светится, то это он золото тащит, а если белым — то серебро. Гринев дракон белёсый, так как серебро носит. Нет, склюты ему не нужны! Он и так богатей. Грынь никавосеньки к себе в амбар не пускает, это потому, что в сусеках у него деньги понасыпаны.

Говоришь, барин, земли у него больше, чем у нас, целая волока неделенная, а мы только по четверти да по шестой имеем. Это не то. Нет, и с волоки богат не будешь, если нет от «того» подмоги. Вон у Матуза, в Новоселках, и земли волока, и семья своя большая, а деньги нет.

Так нет же, не лентяй, не дай Бог! И не пьяница. Ну, бывает, выпьет рюмку на праздник, но нет, не пьяница он. Это, паничек, потому, что у него злыдни завелись. И у нас у всех злыдни в домах водятся. А Грынь вывел их у себя, вырастив дракона.

Почему мы не растим себе драконов? Трудно это. Я сам пробовал, но ничего не вышло.

Как это было? А вот как. На это нужно иметь прежде всего черного петуха. Чтобы вырастить его, я выменял у Цитовича шесть яиц, у него все куры черные. Ой, этот человек «знающий»!.. Посадил я это курицу на яйца, и правда, вылупились два черных петушки. Одного из них, получше, на племя оставил, а другой — Бэрцы на шабаш продал. Шесть лет был, падла, петух как петух, а на седьмой квохтать курицей начал, но ничего. Яичко такое маленькое, как голубиное, снес.

Э, паничек, байки! Я же говорю, что петух снес яйцо, а не курица. Каждый петух на седьмом году жизни яичко сносит, я же сам своими глазами видел: кругленькое, продолговатенькое, шилоносенькое. Совсем на курячье не похожее… Вот тогда это яичко скорее я в мешочек да подвязал себе под мышку. Знал я, что три года его нужно под мышкой носить, и чтобы никто не подсмотрел. Носить очень неудобно, но, это, так себе: ко всему можно привыкнуть. А вот спрятаться от людских глаз, вот что трудно. Соседей я не очень боялся: рубахи не снимал, в баню не ходил. Но как спрятаться от бабы?! А Марыля мая любопытная баба — везде нос свой всунет… Но ничего: поклялся я рубашки не снимать ни днем, ни ночью. Чтобы баба не терлась около меня, я летом спал в сарае на сене, а зимой в амбаре. Так три года я выносил петушиное яичко под мышкой, никому не показавши, ни сам ни разу не взглянув на него. Когда третий год прошел и ничего — дракона не вылупляется, — подумал я, что яйцо — было заморышем, может, надо посмотреть… Но хорошо прислушавшись, слышу — под мышкой что-то тихонько как будто — тук, тук, тук! Ага, думаю, вылупляется мой дракон! Слабенький он, маленький будет, но я его молочком, медком отпою, конечно же, свою худобинку… Да не дал Бог и Венера Пречистая… Святым днем было это. Проходил я мимо жита и, отобедав, шасть в сарай, поспать на праздник. Только это я сомкнул веки, как слышу, идет моя Марыля. Подкатилась ко мне и цап рукой за подмышку.