Убежал теплоход по дымящей реке,

и сломался на ватмане вдруг карандаш.

Всё длинней моя тень на вечернем песке.

Убывающий день. Остывающий пляж.

*   *   *

Я не стремился к жизни вечной

и не взгрущу о ней я впредь:

жизнь тяжела борьбой сердечной,

покоем лёгким манит смерть.

Слечу в огонь письмом в конверте,

развею в пепел язвы слов!..

Но если нет на свете смерти,

то я и к этому готов.

1989-ый,"ПЕРЕСТРОЙКА"

В магазине — хлеб да лимонад,

а в кармане "карточки" горят.

Дряхлая старуха продавца

спрашивает:"Нету ли мясца?"

—"Нету, бабка, мяса и не жди:

слопали любимые вожди!"

Не поймёт: зачем он так вождей,

пенсийку прибавили вот ей —

        23

было пять червонцев, стало семь.

Во дворе оснеженная темь;

шаркая галошами по льду,

старая бормочет на ходу:

"Полбатона хватит на денёк,

полбатона высушу я впрок".

       РА-А-АВНЯЙС!"

"Ра-а-авняйс!"— проносилось над ротой

и, цепко застыв на плацу,

в строю мы равнялись с охотой

по нужному справа лицу.

"Ра-а-авняйс!" — разносил репродуктор,

вспугнув города и поля,

и все мы равнялись как будто б

на красные звёзды Кремля,

покуда не вышло терпенье...

Давно уже русский народ

держать не желает равненье

на старых и новых господ,

дорогой своей неокольной

шагает совместно и врозь

неспешно, нестройно, но вольно,

забыв про мужицкий "авось",

надеясь на труд и таланты...

И было б нам очень к лицу,

чтоб в будущем эта команда

звучала лишь на плацу!

      24

     ПЕТРОВАН И ПЕТРОВАНИХА

Двадцать шесть Петровану и три ходки на зону,

Петрованиха Танька моложе на два.

Он широкий, бугристый, кулаки по бидону

и жене чуть повыше плеча голова.

Ну а Танька — кобылка крутого замеса,

высока и знойна, как мумбайская ночь...

Каждый вечер идут с пузырём чемергеса

и везут из яслей на колясочке дочь.

Расслабончик вечерний: крикливые споры,

бесконечные споры на фене, без ссор;

басовеющий хохот и пылкие взоры

освещают, тревожат наш маленький двор...

Ну а утром, хлебнув для взбодрения браги,

снова катят коляску бессловно вперёд

и на день исчезают: он где-то в шараге,

а она труд ударный помещает в завод.

Он порой под шафе, но не видели пьяным;

ну а ей и стакан чемергеса лишь в бровь:

привязала Танюха к себе хулигана,

Петрован всем готов отплатить за любовь!

И расплата недолго тянула с отсрочкой:

через год в день ноябрьский, что хмур был  и волгл,

старый кореш всадил ему в сердце заточку

по веленью пахана за карточный долг...

Двадцать лет пролетело, как ветер по крышам;

на посёлке другие пахан, опера.

Петрованиха замуж вторично не вышла,

внучку в ясли везёт по утрам со двора.

      25

      *   *   *

Настольной лампы мятые цветы

качаются средь душной немоты

на мягких складках приоконной шторы;

за шторой, в незатворенном окне,

наверное, мерцает при луне

пятнистой пылью полуспящий город...

Как не люблю я шестистрочных строф:

похожие на сумасшедших дроф

бегут — не знают, где остановиться;

пойдёшь за ними и, глядишь, к утру

про ложь судьбы, пространство и жару

перемараешь многие страницы.

Их надо обрывать и прятать в стол,

потом искать вместительный глагол

для строгого двустишья иль катрена...

А не найдёшь? Так вот она — кровать,

срывай цветы и забирайся спать,

укрывшись сном Бодлера иль Верлена.

    СОВЕТ СТАРОГО ЦЫГАНА

Никогда не возвращайся к прошлому:

к радостям былым; к минувшим бедам;

к женщинам, и бросившим, и брошенным;

и к друзьям, растерянным по свету.

Как бы ни секла тебя немилостливо

счастья обманувшего гордыня,

ты ищи не прошлого, как милостыни,

а будущего лучшего, чем ныне.

     26

Стисни зубы, если плакать хочется!

Ненавидь, когда любить не в силах!

Но запомни древнее пророчество:

"Возвращенье к прошлому — могила".

ЗАЧЕМ?

Зачем у верхушки берёзы

на зябком ветру высоты

на веточках, словно мимозы,

засохшие дрогнут листы?

Зачем эти листья не бросят

предательски-скудных ветвей?

Зачем эти ветви выносят

убожество жизни своей?

Зачем в этом мире туманном,

у кромки ноябрьских полей,

грущу я о чём-то нежданом

под стуки костлявых ветвей?

В какие углы и пределы,

опавшею жизнью шурша,

спешишь ты, согбённая телом,

чужая для мира, душа?

*   *   *

Георгины в саду увядают,

угасают, как угли в золе;

лепестки, шелестя, облетают,

в трубки свёртываются на земле.

Мне не жалко цветов, мне не больно

в мокрых сумерках серого дня,

       27

только что-то уходит невольно

с увяданьем цветов от меня

и теряется в хмари дождливой,

лишь светлей и грустней на душе,

будто был я когда-то счастливым,

будто был я счастливым уже.

       СТАРУШКИ

Без Бога природа убога,

как русская печь без огня,

и всякий похеривший Бога

понятней, чем гвоздь, для меня.

Но эти сухие старушки,

что в церкви сбирают нагар

и свечи последние тушат,

как тучи сиянье Стожар,

что знают, кому помолиться,

оглянут зажавшего грош,—

какая в них правда таится?

какая в них спрятана ложь?

Смотрю и понять я не в силах,

как будто стою в стороне

от преданной Богу России,

России, неведомой мне,

младенцем в купели крещённый,

взывающий к небу в пыли,

в блестящей столице учённый,

отпавший от соли земли...

А свечи рыдают, как очи

взирающих в вечную тьму,

и Лик, что во всём непорочен,

о тайнах сияет уму.

                 28

ВЕСЬ МИР РАСЧЕРЧЕН,   КАК КРОССВОРД

 1990-ые, "ЕЛЬЦИНИАНА"

Было время бархатных знамён

и парадных, с ретушью, портретов,

что над строем праздничных колонн

колыхались в марше пятилеток.

Было время верить в чудеса

в суете скукоженного быта,

когда гречка, мясо, колбаса

числились в разряде дефицита.

Было время спорить дотемна

об угрюмых снах литературы,

всей страной оплакать Шукшина

и читать под кляксами цензуры.

Было это время и прошло;

голодны теперь мы, да свободны...

Но свободе найденной назло

доллар вдруг стал страстью всенародной.

Идол, коррумпированный божок

с лицами заморских президентов

твёрже, чем лефортовский замок,

злее абакуммовских агентов.

Куплей и продажей мерит он

дарованья, чувства и идеи...

Много было горестней времён,

но доселе не было подлее!