Умирал человек, даже если последний пропойца,
обмывали его, одевали, покоя в гробу.
Если нет своего, то соседи несли пиджачишко,
"скороходы" да брюки и, руки уложив на грудь,
записным женихом, как нарядного в церковь парнишку,
благородно справляли в посмертье решающий путь.
На холстах полотенец подняв над землёй домовину,
три квартала несли за машиной её мужики,
чтоб покойного каждый мог помнящим взглядом окинуть,
чтоб оплакали бабы, простили, крестясь, старики.
И убогий оркестр из трубы, вальторны и тубы
да гремучих тарелок, к которым примкнул барабан,
созывал с ним проститься, надув полупьяные губы,
8
так, что дрожью спинной отзывался на звуки и ушлый пацан.
Над Россией шла вонь от сокрытых погостов ГУЛАГа,
от останков солдат, не укрытых в покои могил,
и народ поднимал здесь любого покойника стягом
к той надежде на вечность, которой он божески жил.
Все с ним свято прощались, коль злобе души он не продал,
и за гробом шли близкие женщины в чёрных платках...
Как не гнобь человека, душа обретает свободу
там, где хохотна власть, заменившая веру на страх!..
А теперь всё не так: из подъезда гроб тихо выносят
прямиком в катафалк, где лишь близким возможно сидеть,
словно частное дело — любая душевная осень
и семейное дело — любая телесная смерть.
Год соседа не видишь — что умер, узнаешь случайно...
То ль сочувствий стыдимся, то ль высохли в буднях забот
наши души, и жизни бессмертной сердечную тайну
на валютных дорогах забыл утомлённый народ.
9
1972-ой, 8-ой "А"
Труд экзаменов строгих закончился,
выпускной в восьмилетке у нас:
очень взрослые платья девчоночьи
и парнишьи костюмчики класс.
Новожилов влюбился в Беляеву,
а она от ворот поворот...
Всех на танец её выбирающих
Новожилов сегодня побьёт!
Эх, Беляева Тонька, отличница:
рост, фигурка — сплошная модель,
и на щёчках так ямки колышутся,
словно светом играет капель.
Только мимо идут одноклассники,
паралельщики мимо бочком:
не охота быть битым на празднике —
Новожилом могуч кулаком...
Мне Беляева больше не нравится,
втюрен в Людочку я Халимон;
пусть она не такая красавица,
но глаза, что ночной небосклон:
смотрит нежно, как звёзды в них падают,
глянет зло, словно молнии в них...
Только очень мне сердце не радует
Новожилов, ущербный жених:
ни к чему здесь такое тщеславие,
праздник общий — ведь жизнь впереди.
Приглашаю на танец Беляеву
и веду, прижимая к груди...
Стихла музыка. С минами жалости
паралельщики зрят мне в лицо.
Новожилов идёт, полный ярости,
10
вызывает меня на крыльцо.
Я спускаюсь туда. Он эластиком
кривит губы под бешенством глаз:
"Если был бы ты не одноклассником!.."
Право, стоящий был у нас класс.
ФАРТ
В городишке беспонтовом,
но познавшем толк в жулье,
рос я мальчиком фартовым,
как катил по колее:
шиш в кармане, взгляд в тумане
от елецких сигарет,
водка плещется в стакане,
танцплощадки манит свет...
В драках вспыльчиво-жестоких
кровянил свой нос и рот,
но смотрел подбитым оком
без сомнения вперёд...
Заводские проходные...
Милой девочки щека,
провожания шальные
по булыгам городка...
А к утру легко сшибали
с пацанами мы замки
и нас "явы" лихо мчали,
так, что свист студил виски!..
Кто попался... Я остался,
вышел в люди по кривой,
только с фартом распрощался,
словно с юностью самой.
11
* * *
Я был пьяным юнцом и ударил
отца по лицу:
я несдержанным был,
ну а тут ещё это вино,
хотя что я мог
противопоставить отцу,
в штыковые водившему взвод морпехов,
пусть и давно.
А отец не ответил,—
ручищами сжал, как медведь,
и так бережно-бережно
уложил на кровать.
Я о чём-то кричал... И уснул...
Можно только реветь,
вспоминая об этом.
И как же не вспоминать?
Ведь отец мне ни разу о подлом поступке моём не сказал,
даже тень поминанья
его не коснулась лица...
Был он мудрым, отец, и доподлинно
знал:
стану взрослым когда-то,
похожим в большом на отца.
* * *
Словно зыбкий мотив
из лукавой пьески Верлена,
в круглых волнах залив
и на берег бегущая пена.
12
А июльский закат
тонкой струйкой стекает сквозь тучи
в донца глаз, что глядят
на меня по-крапивному жгуче.
Чайки волны взрывали
и вновь возносились высоко...
Это где-то в начале
и очень далёко, далёко.
И змеиные прядки волос
на ветру трепетали...
И года в беспорядке
потом без неё пролетали.
* * *
Хрустя ледком, сквозь полумглу
лиловых зимних фонарей
я шёл и нёс в себе стрелу
последней гневности твоей.
Ломались тени на углах,
скользили люди на бегу,
автомобиль на тормозах
по мостовой чертил дугу,
а я всё шёл, как бы в финал
земной трагедии входя,
и с каждым шагом умирал,
по капле болью исходя...
Как выжил я? Увы, о том
и мне не скажут лёд и мгла...
Жжёт наконечник под соском,
там только рана заросла.
13
СОН
Приснилось, что стали огромными уши,
надулись, как два пузыря.
Проснулся, от страха отряхивая душу;
в окне занималась заря января.
К полудню забыл сон уродский, елозя
по льду бытовой чепухи...
Неделя прошла — уши я отморозил:
торчат пузыри, лопухи.
Но кто предсказал мне свершенье событья?
Чем я ощутил, что не знал?
Зачем утопил я предвиденье в быте,
как разум в хмелящий бокал?..
Тот случай из юности был не последним —
страшнее сбывалися сны.
Но я уже верил в их тёмные бредни,
которые правды полны,
и, телом сживаясь с пророческим страхом,
соплей не пускал по усам,
ножей не пугался и сердцем не ахал
от страшных звонков, телеграмм.
КОЗЛОВ
Козлов — игрок, им правит рок
туза бубнового и чёрта.
Он помнит каждый уголок
на картах, каждую потёртость.
Он ловит чутким пальцем крап
свежеразрезанной колоды.
Он мог богатым быть, когда б
не стал рабом блатной свободы.
14
Он банк сорвёт и за два дня
швырнёт на ресторанный столик:
ему путаны, что родня,
в запой летит, как алкоголик,
нет водки — пьёт одеколон,
а о закуске ни полслова...
И вновь в кружок садится он,
чтоб лохи помнили Козлова!
ЗАНАВЕСОЧКА
Занавесочка бело-красная
на заляпанном тьмой окне...
Буду нынешней ночью праздновать
я поминки по старой Луне.
Умерла луна желтолицая,
мне оставила весь простор.
Я бы взял его, да милиция
мной волнуется с неких пор.
Мной волнуются и тусуются
в нашем квартале опера,
ждут сердешные: нарисуюсь я
ночью тёмкою средь двора.
Ночью тёмкою с верной фомкою
и улыбочкой на губах,
ибо знаю я двери ломкие,
знаю платьица в жемчугах,
ибо голодно мне без золота,
что в шкатулочке под бельём,
ибо Манька ментом расколота
о намереньи о моём.
Зря надеются: я не девица,
